- Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. - Настена, хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. - А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал - ни насмешек, ни алениных ухажеров не страшится.
- Да он же лысый совсем!
- Под шапкой не видно, и... - Настена немного поколебалась, но все же продолжила: - Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.
- Как это 'ярый'?
- Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня... Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?
- Помню.
- Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была... над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими... перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту - знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать... всякое бывало. Варваре, как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: 'Высунь язык!'. Та высунула, а Добродея ей раз и иголку в язык воткнула! Варька - к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали - увидал жену в слезах - так и взвился весь. 'Кто посмел?' - кричит, а как узнал, что Добродея... и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом... хорошо, по мягкому попал, но синячище получился - с тарелку.
Или, вот, еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет - просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила... Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит - все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: 'Не годен', Корзень и переспрашивать не стал.
Да... сильна старуха была! - Настена немного помолчала, что-то вспоминая. - Свадьбы устраивала... или расстраивала. Бывало родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и... Было, правда один раз: пошли родители Добродее поперек - не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против добродеевых слов идти, все равно что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла... вернее сказать... - Настена прервалась, затрудняясь с формулировкой, потом продолжила: - Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем - эдак. Вот и с теми влюбленными... Ну все против них было! Она - холопка, он - новик, родич десятника. Она - сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту, чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.
Не ругалась, почти никогда голос не повышала, однако наказать могла так, что хоть в петлю лезь. Вот представь себе, что тебя все ратнинцы, как бы видеть перестали - на слова твои не отзываются, мимо тебя проходят, как мимо пустого места, подружки не узнают, разговоры, при твоем появлении прекращаются... А и всего-то - Добродея мимо прошла и не поздоровалась. Целое село вокруг тебя, а ты одна одинешенька. День, неделю, месяц... Месяц, правда, мало кто выдерживал - выли под воротами Добродеи, в ногах валялись, бывало и руки на себя накладывали, если прощения не добивались. А Добродее не покаяние нужно было, а понимание. Так, бывало и спрашивала: 'Поняла, что сотворила?'. И надо было объяснить свою глупость. Если правильно объясняли - Добродея прощала и совет давала: как беду исправить, а если не могла объяснить, то молча отворачивалась, и все оставалось по-прежнему.
Бывало, конечно, и наоборот. Обозлятся бабы на кого-то, начинают цепляться к каждой мелочи, злословить, шпынять без причины, пакостить по мелочи, до рукоприкладства иной раз доходит. Добродея только скажет: 'Будет, уймитесь!', и все - как отрезало, и не приведи кому ослушаться!
И со мной... Как бабка померла, я одна осталась... Молодая совсем, робела сильно, а какое лечение, если лекарка сама со страху трясется? Так Добродея месяца три вместе со мной к недужным ходила. Сядет где-нибудь в уголке, руки на клюке сложит, подбородком на руки обопрется и, вроде бы как, дремлет, но стоит только кому меня молодостью, да неопытностью попрекнуть, она только кашлянет негромко, и все сомнения куда-то деваются. Так и приучила ратнинцев мне доверять, а у меня и робость пропала, даже сама не заметила, как.
Вот это, доченька, и есть полный третий шаг в истинно женскую ипостась. И необязательно для этого до седых волос дожить или матерью всех ратнинцев стать, как Добродея и предшественницы ее. Просто однажды наступит тот час, когда слово твое станет весомым для всех - баб, мужей, стариков. Весомым, а то и непреложным, не только в силу ума и опыта твоего, не только из-за уважения и признания тебя хранительницей великого дела тысячелетнего продолжения рода людского, но и потому, что ты будешь знать: когда это слово сказать, а когда промолчать. И все будут уверены в том, что слово твое верно, что за ним - извечная женская мудрость и правда.
- Что ж, Добродея была, как бы, женским сотником или старостой?
- Ну, вот: распинаешься перед тобой, а у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает. - Настена досадливо скривила губы. - Рано я, видать, разговор этот с тобой завела.
- Да, нет же, мама! - Юлька, хоть и не видела в темноте материной мимики, но все поняла по голосу и зачастила: - Ничего не рано! Понимаю я все, только просто спросить хочу: как это так - ты сначала говорила, что явь - мужской мир, а потом вышло, что нет. И как матерями всех ратнинцев становятся? Сотника-то ратники выбирают, старосту тоже...
- Ладно, ладно, затараторила... - Настена слегка прижала палец к юлькиным губам, заставляя ее умолкнуть. - Раз уж не рано тебе это знать, ведунья великая, слушай дальше. Каким бы мужским миром явь ни была, для всякого мужа есть мать и есть все остальные женщины. Какой бы мать строгой, неласковой, даже злой, ни была, все равно, это мать - самый близкий и самый родной человек в мире, который тебе зла никогда не пожелает, всегда поймет, простит, пожалеет. Всегда у нее сердце за тебя болеть будет, и всегда ты для нее ребенком останешься, даже если у тебя свои внуки по дому бегают. И есть женщины... ЖЕНЩИНЫ, которым дано светлыми богами ощущать любовь и заботу не только к близким, но и ко всем, или почти ко всем, кто рядом с ними обретается. Такие женщины и становятся Добродеями. Добродея, ведь, не имя, а прозвание... и призвание. Никто ее не выбирает, просто потихоньку, не сразу, так начинают ее величать другие женщины, до тех же высот любви и понимания поднявшиеся, уважение у ратнинцев заслужившие, а вслед за ними и все остальные.
Настена замолчала, словно раздумывая: все ли, что требовалось, сказано и правильно ли поняла ее дочка? Все-таки, неполные тринадцать лет, хотя по остроте ума и, пусть специфическому, жизненному опыту, Юлька опережала сверстниц года на два-три. Все равно, ребенок, в котором, впрочем, уже угадываются черты будущей женщины, не столько по внешности, сколько по повадке и вовсе не детским интересам. И женщина эта будет - Настена чувствовала - сильнее, жестче своей матери, решительнее и... беспощаднее к себе и к другим. В покойную прабабку - не столько лекарка, сколько ведунья, жрица Макоши, стоявшей когда-то чуть ли не выше остальных славянских богов, способной урезонить громыхалу Перуна и поспорить с самой Мореной. Добрая-то, Макошь, добрая, даже всеблагая, но, когда надо, могла все - вообще все! Тот же Велес поглядывал на Макошь из своего подземного царства со смесью опаски и уважения. Давно это было, очень давно... Но и теперь, в скотьих делах, Макошь домашней скотиной повелевает в большей степени, чем Велес.
