почему-то всегда привкус одиночества.
Как и всякий ребенок, я любил похвалу, но похвал очень стеснялся, поэтому и не лез вон из кожи, чтобы сказать что-нибудь поумней и чтобы все отметили, какой я особенный мальчик. Построив какую-нибудь абстракционистскую баррикаду из кубиков или замок из песка, я не ору во все горло, чтобы кто-нибудь прибежал посмотрел и ахнул. Мне достаточно собственного восхищения собой, я не особо чту взрослых, потому что они относятся ко мне с недоверием. Правда, мама говорила, что иногда я становился ласков, как девочка, но скорее всего, это от усталости самим собой. А с единовозрастной братией детей ладил совсем плохо, ибо был слишком тщеславен, чтобы не быть первым, слишком самолюбив и стеснителен - никакого равенства я не признавал. Как ни силюсь, не могу вспомнить ни одного лица хоть какого-нибудь товарища до школы, мой характер обрекал меня на одиночество и затворничество, хотя тайно, конечно, я мечтал о настоящем друге. Но я был слишком требователен - друзей у меня так никогда и не появилось, может, поэтому я сейчас здесь?
…Как напившаяся воды кувшинка, я оторвался от лона воспоминаний, где мелькало время давно прошедшее, и опять возвратился на скамейку в опустевшем Михайловском саду. Воспоминания - чудесное средство, местная анестезия, когда нужно остановить коррозию неприятных сомнений или колючий репейник боли; жаль, что всегда приходится возвращаться. Уже порядком стемнело, густевшая к низу старческая осенняя тьма, казалось, заливала перекресток дорожек, сходящуюся на нет впереди аллею, сумрачную канитель кустов и деревьев, сквозь редкие ветки которых еще проглядывал серый небесный цвет; матовой, женской наготой светились покинутые и пустынные белые скамейки, на расположенной напротив лежал тугой скомканный пакет промасленной бумаги, а дальше, за чугунной паутиной решетки струился внепарковый прозрачный и призрачный мир.
Оглянувшись по сторонам, убедившись, что в парке я один, я встал, ощутив моментально встрепенувшуюся боль, и развернул масляную бумагу. Какое разочарование - кроме десятка крошек и маленькой полуобгоревшей корочки эта жадина не оставил ничего. Тщательно собрал я крошки пальцами и отправил их в рот, растаяли они моментально, не оставив даже намека на послевкусие. Я еще раз огляделся: через несколько часов передо мной встанет веселенькая перспектива отыскивать себе ночлег в этом писчебумажном городе, перспектива, которая меня отнюдь не радовала. Воспользовавшись тем, что я стою, наконечник боли опять стал вертеться и ерзать, не находя себе места, точно человек, мучающийся бессонницей. В голове вращалась изъеденная молью тоски пустота с неровными краями и дырками, стоять на месте было куда труднее, нежели сидеть, наклонив тело вниз, или даже ходить. Внезапно я вспомнил, как одна физиологическая сытая сволочь (изобретатель бесконечных диалогов ни о чем) утверждала, что произведения искусства лучше воспринимаются именно на голодный желудок. Что ж, мне представлялся случай проверить. По крайней мере - занятие, которое сумеет обгладить зудящую кость голодного времени. И стараясь ступать осторожно, не тормошить всунутый в живот карандаш, направился к выходу из парка…
На том месте, где некогда, еще на моей ненадежной памяти, стоял Михайловский дворец, в просторечии - Русский музей, распростерлось поле пустыря, засеянное обломками кирпичей, горами гальки и пахнущего мочой сырого песка, а посередине возвышалось светлое здание из стекла и бетона. Пол безлюдного вестибюля и ступени лестницы, по которой я, поднялся, минуя висящий над головой транспарант: 'Искусство принадлежит народу', были усеяны пудрой белой гипсовой пыли, стены были заляпаны контурными известковыми пятнами, видно, недавно кончился ремонт, и не успели убрать. Поднимаясь, по детской привычке вел двумя пальцами вдоль стены, оставлявшими двухколейную железную дорогу стертой пыли. На втором этаже мне навстречу выскочила девушка в тужурке и юбке защитного цвета.
- Вы, товарищ, выставку новых поступлений забежали посмотреть? - тараща глазки, затарахтела она; я кивнул, пытаясь вспомнить, где я уже видел эту миловидную глупую мордочку с дегенеративно западающим остреньким подбородком, с узеньким коридором лба, переходящим во вздернутый носик, и тут же вспомнил: как же - это было личико той простушечки, которая во время собрания возилась в углу со своим кавалером, молодым человеком со стриженным затылком, ловко засовывавшим пальцы под резинку, что поддерживала чулок на ее бедре с весьма соблазнительными линиями. - Пожалуйста, осмотр слева направо.
Вдоль стен просторного зала, освещаемого лампами дневного света, тянулась череда застекленных стеллажей, переходящих один в другой наподобие анфиладной планировки. Я быстро шел вдоль витрин, мельком осматривая всевозможные молотки, отвертки, совки, технологические приспособления, крышки суповых кастрюль, хитроумные навесные замки и прочую хозяйственную дребедень, а семенящая рядом, еле поспевающая за мной девушка тараторила хорошо поставленной экскурсоводской скороговоркой: 'Обратите внимание налево… Как вы знаете, в современном искусстве наконец воплотилась извечная мечта художников всех времен о полной смычке формы и содержания, эстетического восприятия и воспитательного значения, красоты и целесообразности применения. Еще в седьмом веке до нашей эры…'
Но я уже топал дальше, пересекая зал, обходя ряд бесконечных одинаковых стеллажей, направляясь к новой стене, сплошь увешенной различными картинами, напоминающими проектные чертежи, к которым впоследствии пририсовывались различно бодро улыбающиеся фигуры в разнообразной спецодежде: в касках и без, в фуражках, кепках, треуголках; из-под головных уборов выглядывали всевозможной формы носы, напоминающие башни, колокольни, обгрызенные огурцы или дверные ручки; на щеках горело кумачовое солнце румянца, хотя некоторые лица запечатлевали задумчивое выражение натуры, озабоченной производственной необходимостью; висели здесь и портреты. Я хотел было двинуться дальше, как вдруг уже первый поясной портрет заставил меня замереть на месте, ощущая подземное колебание пола, словно по нему прошла волна. На меня, прищуривая бесцветные глазки, смотрело лицо чернофрачной 'шестерки' с прилизанным чубчиком и размытыми чертами, лицо, похожее на стертый пятак. Внимательно наблюдавшие за мной глазки хитро сощурились, и сквозь чуть приоткрытые белесые губы, прорывая холст с обратной стороны, просунулась дразнящая меня красная змейка языка. Собираясь опять схватить его за нос, я внезапно заметил, что и на следующем портрете изображена та же халдейская рожа, порочно подмигивающая мне глазом и складывающая губы в знакомую складку. Какое там: на всех остальных, попадавших в ракурс полотнах была изображена одна и та же скабрезная физиономия.
- Это кто? - охрипшим и севшим, как белье после стирки, голосов спросил я своего гида, наконец догнавшую меня.
- Это наши передовики-общественники, занявшие первые места в производственном, соревновании, они…
- Этот и этот, - ткнул я пальцем в висящие рядом портреты, - чем отличаются?
- Товарищ, я вас не понимаю, вы как с луны свалились. Вам следует подтянуть свою тягу к искусству. Смотрите внимательней: галстуки разного цвета, у правого в полосочку, у левого в крапинку, глаза, если вы вглядитесь, тоже разные, а что до некоторого сходства в выражении лиц, так я. скажу, что общественная значимость…
И тут мне на голодный ум пришла одна нездоровая, но головокружительная идея. Резко повернувшись, я посмотрел на ее что-то лепечущие губки, схватив ее за руку, шагнул вперед, прижал вздрогнувшее тело к стене, одной рукой нащупывая теплую пухлую грудь, промявшуюся под моими пальцами, второй скользя вдоль бедра, туго обтянутого защитного цвета юбкой, вниз. Ожидая неизбежной затрещины, когда эта давалка придет в себя, я, не теряя времени, тискал ее прерывисто задышавшее тело, стараясь сделать свои объятия более тесными, как вдруг ее левая грудь, которую я вертел пальцами, как-то странно скрипнула и, вывернувшись, оказалась зажатой вместе с куском защитной материи в моей ладони. С обратной стороны этой интимной женской прелести торчал обыкновенный дюймовый винт с мелко нарезанной резьбой. С ужасом заметил я такую же резьбу в круглом отверстии, воронкой уходящем в глубь грудной клетки обнимаемой мной женщины… 'Как вы неосторожны, - укоризненно пролепетала она, окидывая на всякий случай затуманившимся взором пустынное помещение, - разве можно?' И делая вид, что упирается в меня руками, попыталась стянуть с меня мой черный свитер, наклоняясь немного вперед и жарко дыша в лицо. Только бы у нее голова не отвалилась, только не это, как сумасшедший шептал я про себя, вспомнив, что голова должна держаться на ненадежном никелированном крючке, нет. Ее ожигающие страстью руки скользнули в свою очередь вниз, как вдруг я, ощутив продернутую сквозь позвоночник нить непередаваемого ужаса, отшатнулся, глядя как зачарованный на судорожно зажатую в ладони грудь с
