Так мы еще немного побыли вместе: я - с женой, тестем, тещей, друзьями… Додика пришла проводить Стелла, но его вагон был в середине состава, а мой - ближе к хвосту. В самом же хвосте было несколько вагонов-кухонь, за ними - рефрижераторы, куда прямо при нас стали загружать мясные туши, мешки с крупой, множество буханок хлеба… Только каким-то психологическим ступором могу объяснить, почему никто из нас не сообразил: если везут не дальше 'треугольника
Харьков - Киев - Москва', то для чего же столько жратвы?!
Но вот - как в кино! - запела труба, вдоль эшелона прокатилась зычная команда: 'По вагонам!', где-то недалеко духовой оркестр заиграл знаменитый марш 'Прощание славянки' - и эшелон медленно двинулся в путь, оставляя на перроне наших родных и близких, в большинстве - плачущих горькими слезами. Уж так это напоминало проводы времен недавней проклятой великой войны… Случайно ли?
Незадолго перед тем в парламентах Франции и Западной Германии состоялась ратификация 'парижских соглашений', официально вводивших бундесвер в орбиту НАТО, наступал новый виток 'холодной войны'.
Обстановка в самом деле казалась угрожающей. А ведь мы еще не знали о наметившемся охлаждении советско-китайских отношений, о том, что не случайно 'китайские друзья' попросили Хрущева вывести советские войска из Порт-Артура и Дальнего…
Миновав крупный пригородный узел Основу, эшелон взял курс на
Чугуев. Главному Командованию мы в резерв явно не подходили: курс был задан на Восток. Но - куда?
*Глава 5.**Грабиловка*
В Чугуеве, то есть на первой же остановке, произошел случай, невероятно меня поразивший. Поезд остановился на дальних путях, возле будки путевого диспетчера. Дело было вечером, и внутри горел яркий свет настольной лампы. Но людей не было, а на диспетчерском столе лежали какие-то служебные бумаги. На моих глазах туда вошли ребята из вагона Додика (его самого, слава Богу, среди них не было), переложили бумаги на пол, а стол и стулья с хохотом выволокли из будки и утащили во тьму. Эшелон тронулся дальше. Наутро, проведав
Додика, я увидел, как группа ребят, сидя на краденых стульях за краденым столом, с упоением забивает козла.
В том вагоне ехали только городские ребята, среди них и еврейские мальчики из интеллигентных семей - помню, например, Борю
Бержановского. Не утверждаю, что он, но, примерно, такие же, едва отъехав на полсотни километров от родного дома, легко расстались с простейшими условностями культуры и, ради пустой забавы, временного и не обязательного 'комфорта', походя прихватили чужое.
Примечательно, что там, на станции, никто, видимо, не попытался вернуть краденое. А ведь сделать это было проще простого, телеграфировав на следующие станции по пути следования эшелона и устроив на одной из них элементарный осмотр вагонов… Но нет, мои земляки беспрепятственно пользовались добытой мебелью все двадцать суток пути!
Лиха беда - начало. Эшелон все дальше и дальше уносил нас по хорошо известному мне, недавнему беженцу, маршруту: Поворино.
Воронеж, Лиски, Сызрань, Саратов… 'Резерв Главного Командования помещался уж слишком далеко от 'треугольника', очерченного майором
Охапкиным или фантазией Додика… Пересекли Волгу, приблизились к
Уралу… /'А за Уралом - Зауралье, а там своя, иная даль' (/А./
/Твардовский/)/. Великая русская литература! '/Мелькают версты, все отстает и остается позади//…' / Это - Гоголь. Ну, ладно, он -
'хохол', славянин, русский писатель, в его устах так естественны эти слова: '/Русь! Русь! Вижу тебя, из моего //чудного, прекрасного далека вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе…/' Но отчего же мне, презренному там жиду, сбежавшему от угрозы погромов, от тамошних нелепиц, неурядиц и неустройств, - отчего мне так внятны и дороги эти его слова? Отчего они так пронзают сердце? '/Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?/' Только что, мучительница моя, проехал через тебя вширь, поперек: побывал у отца
- в вороватой Воркуте, у матери - в мордовском, мордующем
Дубравлаге, - и вот теперь мчусь вдоль - по долгой твоей, на полмира протянувшейся, длины, в пока еще знакомые, а дальше - неведомые, таинственные глубины твоей Азии… Здесь, сейчас, на Ближнем Востоке вспоминаю тот путь на Восток иной, родной, Дальний и, вопреки всему, близкий сердцу - и снова по-молодому волнуюсь. '/Русь! чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?//' /
Нет, не родился, так и не появился на свет богатырь, вымечтанный зябким, долгоносым и гениальным украинским карликом, но мне, о родина моя бедная, ты от того не менее дорога… Снова в старческой моей мечте /'быстро лечу я по рельсам чугунным/' вслед за гениями твоими, снова вижу тебя, словно въявь - и плАчу, плАчу о тебе вместе с ними - и с тобой. '/…у! какая сверкающая//, чудная, незнакомая земле даль! Русь!/'
…'/Держи, держи, дурак, - кричал Чичиков/'… Это он и мне кричал, а не только лишь своему кучеру. Кажется, и я, как Селифан, не туда заехал: вон уже свежеиспеченые, без году неделя, израильские патриоты возмутились моей любовью к 'доисторической', как они говорят, родине, - пора возвращаться к рассказу.
Прихваченную мной 'поллитру' распил с попутчиками, двух дней хватило, чтобы прикончить довольно скудный запас домашнего провианта, еще на день-два достало тех нескольких десятков рублей, которых должно было хватить 'до Киева'… А дальше стало голодно.
Нас кормили регулярно и обильно, однако - редко: лишь дважды в день.
И лишь тем. что варилось в котлах. Хлеба не только хватало - он еще и оставался, накапливался. Но с раннего утра (завтрак) до не слишком раннего вечера (обед) все мы успевали проголодаться, а вот перекусить было нечего. Ни кашу, ни, особенно, борщ в тряском вагоне
'на потом' не оставишь, не спасал и излишек хлеба, а молодой организм требовал своего.
Предприимчивый Додик быстро нашел выход. На нем - единственном во всем эшелоне - была замечательная отцова офицерская форма еще фронтовых времен: суконные галифе и гимнастерка, хромовые сапоги…
Большой, плечистый, он во время стоянок важно ходил вдоль вагонов, мозоля глаза сопровождавшим нас старослужащим солдатам и сержантам.
По установившемуся в Советской Армии обыкновению, новобранцев развозили по частям именно те, кому оставалось всего-ничего до демобилизации (словечка 'дембель' в широком ходу еще не было).
Каждый из таких 'ветеранов' заранее старался принарядиться и прибарахлиться: перешивал свою 'шинелку' и шаровары не по форме, а
'чтоб покрасившее', при случае приобретал на стороне что-нибудь щегольское, - неважно, если офицерское или даже генеральское: невесты в селах и на рабочих окраинах в Уставе внутренней службы не разбираются, тонкостей формы одежды не понимают, зато хорошее сукно от 'Ха-бе-бе-у' ('хлопчатобумажного, бывшего в употреблении') отличат запросто. И вообще, как известно, женское сердце падко на эффекты. Уж так хочется демобилизованному воину по возвращении домой покрасоваться перед девками! К Додику стали приставать: 'Махнемся, керя?!' Или даже: 'Продай!' Многие его уже звали по имени, только не
'Додик', а 'Дима'. Масти он был светлой, смахивал на прибалта, и
Димой было жить полегче, нежели Додиком… / // / / // ///
И вот он - Дима, или Додик, - сообразив свою выгоду, договорился с одним поваром: тот будет его всю дорогу прикармливать мясцом из котла, за что получит в конце пути гимнастерку и галифе с
