Димы-Додика 'плеча').
Добряк Додик решил и меня подкормить. На одной из станций, где стоянка предстояла долгая.. мы подошли к одному из кухонных вагонов, и ловкий повар, воровато зыркнув по сторонам, проворно сунул моему благодетелю огромный кусок вареного мяса из борща. Мы скорее поспешили прочь и, лишь отойдя довольно далеко в сторону от своего эшелона, спохватились, что у нас нет с собой соли. Да и запить было нечем. Пришлось жевать всухомятку пресное и оттого невкусное мясо.
Не помню, повторялись ли такие трапезы, но отчего они прекратились - о том отдельно и чуть погодя.
Есть хотелось не нам одним, но многие решали проблему гораздо проще. На станциях, особенно на маленьких, вдоль всего пути есть, хоть и небольшие, базарчики. К пассажирским поездам бабки местные выносили пироги, вареные яйца, помидоры с огурчиками и разную-прочую снедь. Новобранцы принялись напропалую грабить бабок. Один отвлекал торговку разговором: 'приценивался', 'торговался'. Увлекшись процессом, она теряла бдительность, а оглянувшись, уже не обнаруживала корзинку с товаром: ее утащил сообщник 'покупателя'.
Бабка, спохватившись. хотела хоть этого поймать, но его как ветром сдуло…
Обнаружились такие 'герои' и в нашем вагоне. Я, помню, стал спрашивать у одного из них:
- Ну, вот скажи: а если бы вот таким способом твою родную мать ограбили? Ведь эта женщина, у которой ты пироги унес и сожрал, - она ведь тоже чья-то мамаша?
В нашем вагоне только четверо или пятеро были горожане - остальные все из сел харьковской и Сумской областей. С некоторыми мне потом предстояло служить и дружить. Но сейчас моя 'политработа' оставалась втуне: парень глядел на меня равнодушно и тупо, да еще и
'лыбился'…
Вместе с нами ехали два старослужащих солдата. Один, западный украинец Вася, ведал только нашей маленькой группой харьковчан, все же остальные состояли под началом у разбитного, говорливого белоруса по имени Володя Комель. Туповатый и осмотрительный Вася (тот самый
'бандера', по слову которого - 'нэ полежено' раскрывать маршрут эшелона) сам того не желая, взял да и выболтал эту 'военную тайну'.
В рассказе о своей службе он несколько раз употребил слово 'сопки':
'пойдешь на сопку', 'у нас в сопках' и т. п. Невдомек было простаку, что в моем лице он имеет дело с литератором, который разбирается в местных особенностях русского словоупотребления. Да ведь горы сопками называют в Советском Союзе лишь на Дальнем Востоке… Ну, может быть. еще где-нибудь в Забайкалье.
- Вы нас в Приморье везете, - объявил я ему как человек, читавший фадеевский 'Разгром'. Он растерянно заморгал, а я невеликодушно объяснил ему ход своего умозаключения. Бедняга смутился и даже явно перепугался. Стало понятно, что я угадал.
Между тем, мы очутились за Уралом. Проехали памятный мне с войны
Златоуст. Я, волнуясь, наблюдал со склона горы, вдоль которого тянулся состав, панораму металлургического завода внизу, в котловине между нескольких гор. А на другой стороне этой гигантской воронки - заводской поселок, в котором мы жили в 1942 - 43 году. Потом пошли зауральские степи, город Курган, где невзгоды военных лет пережила в детстве моя жена, а за ним - станция Петухово, куда во время войны командированный туда отец взял меня с собою, чтоб подкормить в сельской местности… Дальше пошли места мне вовсе незнакомые.
Сибирь запомнилась своими охальными девками. Местами поодаль от насыпи стояли группы то ли путевых, то ли еще каких-то работниц, наши парни кричали им из вагонов разную жеребятину, но те не только не смущались, а, напротив, отвечали похабными жестами и телодвижениями. Некоторые даже заголяли бедра, поднимая подолы над головой - и оказывалось, что на них под юбками нет ничего - словно они заранее готовились к таким 'стриптизам' (в ТО время и слово-то такое в русский язык еще не вошло). Теперь понимаю, что это, скорее всего, были заключенные, - возможно, расконвоированные.
А 'грабиловка' продолжалась, приобретая довольно забавные формы.
Однажды где-то в Западной Сибири на одной из остановок мы застали торговлю арбузами с грузовика. В кузове лежала их целая куча. Видно, из глубинки подвезли - возле машины стояло несколько покупателей из местных. Мгновенно толпа призывников устроила у заднего борта машины толчею - с криками и даже с 'дракой'. Пока недогадливый продавец урезонивал 'дерущихся' и отвечал на вопросы набежавших
'покупателей', за его спиной от грузовика к вагонам протянулась целая очередь, а точнее - цепочка новобранцев. Кто-то за спиной у торговца залез прямо в кузов, и за каких-то пять минут, перекидывая полосатые шары по конвейеру из рук в руки, завтрашние воины обчистили машину, перегрузив почти все ее содержимое в эшелон! Когда мужик оглянулся - было уже поздно: цепочка рассыпалась, поезд - ту-ту! - и поехал, увозя весь урожай какой-то колхозной бахчи.
Но эта забава - еще сравнительно невинная. Бывали случаи посерьезнее. В тот год в армию призвали даже недавних уголовников-лагерников. Один из них на остановке где-то в поле, у семафора, прогуливался около состава по вьющейся вдоль путей тропинке. Вдруг навстречу по этой тропке едет на велосипеде пожилой железнодорожник: может быть. стрелочник или путевой обходчик.
Блатняк заступил велосипедисту дорогу, заставил спешиться, силой отобрал велосипед, а когда старик попробовал протестовать - дал ему по шее и унес машину в свой вагон. И никто даже слова поперек не сказал! До сих пор удивляюсь: как такое сходило с рук? Ведь все-таки нас сопровождали офицеры, сержанты. На каждой станции - телеграф, телефон, на станциях узловых - комендатуры… Но никакой реакции на все описанные эксцессы - не было. Один из таинственных вагонов в конце состава представлял собой гауптвахту на колесах. Но она пустовала: в буквальном смысле - до первой крови. Либо ни один сигнал не настиг наш эшелон, либо, скорей всего, наше начальство их игнорировало, считая, что дело идет о пустяках.
Да ведь и в самом деле, не пустяк ли - такое вот ароматное происшествие.
…Глубокой ночью эшелон остановился возле какого-то сибирского села. Одна из больших бревенчатых изб, со всеми ее пристройками и службами, стояла к железной дороге ближе других - как бы на отшибе.
Все обитатели (уж не знаю, сколько их там было в огромном крестьянском доме) мирно спали и, должно быть, видели красивые сны, когда туча полуночников из нашего эшелона обсела, не сговариваясь, эту отдельную избу - спинами в ее сторону. Мерзавцы обнажили зады - и в один момент наваляли добрые кучи, после чего впрыгнули обратно в вагоны и уехали служить Родине. Вот оно, 'коллективное творчество масс'! Легко себе представить чувства хозяев дома, проснувшихся поутру и обнаруживших возле своего дома благоухающий 'ведьмин круг'!
Хулиганство, конечно… Позволительно, однако, спросить: перевозя массу людей в вагонах для скота - разве не предопределяла этим
'народная' наша власть свинское их поведение? Где мы должны были отправлять свои естественные надобности? Ответ: где придется. Ни на одной станции, включая самые крупные, у пассажира такого поезда не было возможности воспользоваться общественной уборной без риска отстать от эшелона. Ведь состав шел вне какого-то четкого графика, и никогда мы не знали заранее, на какой станции сколько времени будем стоять. Поэтому крупные дела оформляли всегда наспех во время стоянок где-нибудь у светофора или семафора - хорошо, если рядом оказывались кусты…
И вот на эту тему еще один сочный, ароматный эпизод. В нашей маленькой харьковской команде был Витька Сотник - длинный, худой, чернявый парень. Однажды вскоре после того как наш поезд отошел от очередной станции (и, значит, скорее всего, до следующей оставалось часа полтора), этому Витьке, что называется, приспичило… Как быть?
Не выставишь ведь голый зад на обозрение всей родной стране. Хотя и такой проект ребята ему предлагали. Но молчаливый Сотник на это ничего не ответил. Он ни слова не говоря подошел к слуховому окошку, какие бывают в каждом товарном вагоне под самым потолком, вылез наружу до половины, ухватился там за край вагонной крыши и - жилистый, цепкий - вытащил на полном ходу сам себя, как Мюнхгаузен, туда, наверх! Через некоторое время - ногами вперед - через окошко же вернулся в вагон весьма довольный: 'Порядок!' А мне в поэтическом воображении все это представилось как некий символ: внутри сорок человек на правах восьми лошадей мчатся в неизвестность, а над ними, на вагонной кровле -
