Алешина справедливо характеризует как 'вопрос ни о чем'. Слово 'рожок' стоит в единственном числе – при чем здесь оркестр рожковых инструментов? Кстати, рожок упоминается и в четвертой главе, где на нем играет пастух: почему и по этому поводу Барков не завел разговора об оркестре?'
Потому и не завел, что на нем играет пастух. А на берегах Невы пастухи не играли. Читать стихи надо уметь. И не мешало бы знать исторический контекст. Слово 'рожок' стоять могло только в единственном числе, потому что звучать мог только один рожок. Николаев, говоря о 'крепостном роговом оркестре, куда в числе прочих инструментов входил и рожок', не ведает того, что в этом оркестре Шереметевых никаких 'прочих инструментов' просто не было – только рожки, каждый настроенный только на одну ноту!
Представьте себе оркестр, в котором каждый из музыкантов может извлекать из своего инструмента только одну единственную ноту! Причем делать это не на фоне музыкального сопровождения, а в паузах, которые открываются только для него одного. Если бы Николаев судил не понаслышке, то о 'прочих инструментах' так безапелляционно не написал бы никогда – ведь не запомнить такую уникальную деталь просто невозможно.
Или другой пример. Вот Николаев вслед за Алешиной пишет: 'Из того, что Зарецкий попал в Париж как пленный и, очевидно, был возвращен на родину после Тильзитского мира, вовсе не следует, что он не мог потом войти туда же в качестве победителя (как это сделал его предполагаемый прототип Федор Толстой), т. е. что действие происходит заведомо до начала новой войны с Наполеоном в 1812 году.'
'Потом' – вполне мог, и об этом можно только гадать. Чем Николаев и занимается, даже не пытаясь скрыть это. Но все дело в том, что этого 'потом' нет у Пушкина: в романе идет речь только о пленении. А выдвигать в качестве аргумента домыслы – так можно договориться до чего угодно, в том числе и до того, что 'заведомо' может следовать из 'очевидно'. Кстати сказать, если бы Зарецкий 'потом' побывал в Париже, Пушкину пришлось бы разделить в тексте две военные кампании, обойти такое упоминание было бы невозможно.
В.К.: Неужели у ваших противников нет ни одного аргумента, заслуживающего внимания?
А.Б.: Я не нашел – хотя хотел бы найти.
В.К.: А их замечания по поводу Наполеона?
А.Б.: Ну, то, что пишет Николаев по поводу 'наполеоновской легенды' и бюста Наполеона в 'модном кабинете' Онегина, – скорее постыдный курьез, чем аргумент. Смотрите: 'Хотя отношение Пушкина к бывшему французскому императору было довольно противоречивым, узнав в 1821 году о смерти Наполеона, он посвятил его памяти стихотворение, которое заканчивалось знаменитой строфой:
И такие настроения разделяли многие', – завершает этот пассаж Николаев. Вот так – черным по белому, ничтоже сумняшеся, уверенный, что постиг содержание произведения Пушкина: именно 'посвятил памяти', причем в рамках 'наполеоновской легенды'. А мы и не знали, что, оказывается, Пушкин такой непатриот – вона как светлую память супостата чтит… того самого, из-за которого сгорела Москва вместе с тем домом, где родился сам Пушкин… Это же просто открытие новой грани в биографии и воззрениях Национальной Святыни!
Видимо, Николаев начитался Т.Цявловской, которая назвала это стихотворение одой, хотя оды пишут во здравие, а эти стихи – за упокой. На самом же деле этот стихотворный памфлет гениально пародирует форму античной заповеди, которая в нашем обществе является незыблемым законом: 'О покойных только хорошее, или ничего'. Пушкин и пишет о супостате 'только хорошее', но как пишет! И вот на этом этюде вчерашним зубрилам-отличникам как раз бы и учиться читать и понимать Пушкина. И только после этого браться судить о содержании более 'крупных форм' типа 'Евгения Онегина'.
В.К.: Я и не зубрила, и не отличник, но, честно говоря, мне было бы интересно услышать, как вы понимаете это стихотворение…
А.Б.: Уже первые строки: 'Чудесный жребий совершился: Угас великий человек' содержат указание на то, как действительно Пушкин относился к 'наполеоновской легенде'. Назвать смерть 'великого человека' (да еще сопровождая это словом 'угас') 'чудесным жребием' – это ли не сарказм?! Подчеркиваю: в первой строке!
А вот начало второй строфы: 'О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн…' Выходит, Пушкин действительно посвятил это стихотворение именно 'памяти' Наполеона, только память-то – 'кровавая'; а вот концовка второй строфы: 'Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит'. Вон, оказывается, какое у Бонапарта 'бессмертие': в форме 'ненависти народов'.
Третья строфа:
Ничего себе 'память'! По Пушкину, Наполеон своей 'роковой силой' 'обесславил землю', его знамена 'шумели бедой' для тех, на кого он 'налагал ярем державный' (то есть, Наполеон приносил порабощенным народам беду). И так далее – в каждой строфе (а их всего – 15) подбором положенных по случаю торжественных слов Пушкин превратил эпитафию в анафему.
И вот всю эту оценку кровавых деяний Наполеона Пушкин завершает 'знаменитой' строфой, значение которой Николаев понял с точностью 'до наоборот': мнимую 'хвалу' супостату Пушкин возводит за то, что тот дал русскому народу возможность освободить от него Европу.
Никогда не поверил бы, что можно вот так извратить суть в этом, в общем-то, довольно тривиальном (с точки зрения постижения содержания) для любого старшеклассника случае.
В.К.: Хотелось бы мне, чтобы хотя бы моей внучке довелось услышать в школе такой разбор пушкинского стихотворения – ведь его стихи надо уметь читать!
А.Б.: Именно такое неумение читать стихи и привело к тому, что 'оппоненты' наговорили кучу чепухи по любому вопросу, какой бы они ни взялись обсуждать. Вы только посмотрите, сколько и с каким пафосом и апломбом Алешина с Николаевым нагородили по поводу 'злополучной Макарьевской ярмарки', где я допустил возможность двойного толкования, хотя это допущение – всего лишь попытка снисходительного отношения к невежеству моих оппонентов.
В.К.: Но, может быть, в таком случае снисходительность и не нужна – и даже вредна? Давайте уж, раз мы снова упомянули Макария, расставим, наконец, все точки над ё. Вот передо мной текст статьи Николаева.
