годы, было всего лишь везением. И никто не знал, что толкнуло эту странную женщину, у которой, казалось, было в Бастиане все, чего душа ни пожелает, на такой риск: бросить родной дом и перебраться в глушь, где никто ее не знает и не спросит, откуда она и в чем ее горести...
Она сбежала от него. Сбежала от того, в чем, как думала, была виновата сама. Сбежала – и молила Кричащего, чтобы Киан никогда за ней не пришел. Но он пришел. Хотя и не так, как она ждала. И могла ли она теперь противиться воле Бога, избравшего именно этот путь, чтобы покарать ее гордыню? Ярт был тут ни при чем. Киан – вернее, та тварь, что поселилась в его груди, – мог говорить что угодно, но Эйда знала, что он ни при чем. Кричащий хотел не Ярта. Он хотел Эйду. За то, что она сделала.
Она была столь уверена в этом, что, когда нашла вызов Клирика, прибитый ножом к ее двери, даже не подумала снова бежать. И о Ярте, о бедном своем глупом брате не подумала тоже...
«Я виновата, – твердила Эдйа себе – как прежде, так и теперь, – и я готова платить». Она думала, что готова. Но не знала, понятия не имела, о чем говорит. Хотя видела обличников раньше, в Бастиане. Там они свободно ходили по улицам, заглядывали в лавки и таверны, словно обычные люди, и никто не шарахался от них – привыкли.
Там он был, может быть, счастлив, пока его не послали за мной, думала Эйда Овейна, промывая раны мужчины, с которым они любили друг друга долгие годы назад.
Раны его были ужасающи. Но еще страшнее ран было то, как быстро они затягивались. К тому времени, когда Эйда с Яртом дотащили все еще беспамятного Киана до границ пустоши и положили под раскидистым, влажным от дождя кустом, волдыри, покрывавшие его тело, разгладились и поблекли – а обугленная рана на груди подернулась белесой пленкой и перестала кровить. Эйда решила все же промыть раны и вздрагивала, чувствуя, как пульсируют сосуды и шевелятся ткани мышц, сползаясь, срастаясь прямо под ее руками. Обличье не хотело оставаться слепым и глухим; оно нетерпеливо тормошило доставшееся ему тело, поторапливая, требуя скорее вернуться к жизни и снова стать его верным рабом. Киан бредил и стонал, горя в лихорадке, пока на его груди вскипала плоть, а Эйда сидела рядом, не зная, что сделать, как помочь ему и себе, и надо ли кому-то помогать.
– Надо было уйти, – бурчал Ярт, слонявшийся рядом с выражением лица, которое досталось ему от их матери и которое Эйда с детства ненавидела. – Вишь, как он резво очухивается, ничего бы с ним не сталось...
– Если бы мы бросили его там, и он начал бы оживать, тамошнее колдовство могло снова его учуять, – отрывисто сказала она. – И если уж на то пошло, Ярт, ты говорил, что это безопасно. Что твой друг примет с распростертыми объятиями двух еретиков. – Последние слова она произнесла, жестко усмехнувшись, и Ярт в замешательстве потупился.
– Так и есть... просто... это, должно быть, от того, что на нас его метка! – Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону лежащего без сознания Клирика. – Эти ублюдки только и думают, как бы прижать мэтра Кмарра – он-то ведь знает, как их одолеть! Недаром укрылся за пустошами. Ну и понятно, он поставил ловушки на обличников – потому-то им к нему хода и нет!
– Если он знает, как их одолеть, то почему же сидит за пустошами? – задала Эйда вопрос, который пришел ей в голову только теперь и который следовало задать, лишь только Ярт подал эту безумную идею. Тут Ярт начал втолковывать ей что-то относительно свойственной всем чародеям нелюдимости, но Эйда больше не слушала. Киан глубоко и ровно дышал во сне. Она отерла его лицо обрывком собственной юбки, смоченным водой из ручья, смыла грязь, сажу и кровь, и, ей казалось, эту липкую насмешливую холодность тоже смыла. Ей так хотелось верить, что это можно просто смыть.
– Признаюсь, я сглупил, решив идти через пустоши, – признался наконец Ярт, не замечая, что она его почти не слушает. – К Кмарру это самый прямой путь, вот он и понаставил там ловушек – мышь не проскочит. Но если обогнуть холмы и зайти севернее, с болот, то...
– Шел бы ты, Ярт, поискал мою кобылу, – перебила его Эйда. – Да и свою заодно – вдруг отыщешь. Небось все бегают по пустоши, бедняги. А не отыщешь, так хоть поесть раздобудь. И принеси еще воды.
Ярт обиженно насупился и ушел, бормоча под нос, что она никогда его как следует не понимала. Эйда убрала влажные от пота пряди со лба Киана. Когда он числился бастианским стражником, то, согласно уставу, брил голову, так что она могла лишь мечтать о том, чтобы запустить пальцы в его волосы. Теперь, подумала Эйда Овейна, я могу это сделать.
– Почему ты все еще здесь?
Она вздрогнула и выронила его прядь, обнаружив, что он открыл глаза и смотрит на нее.
– Почему ты не ушла?
– Киан...
– Слушай! – Она чуть не вскрикнула, когда он схватил ее запястье – ну да, конечно, он всегда был резок и груб, но не с ней, с ней он таким никогда не был... – Слушай, у вас времени почти не осталось. Сейчас уже ночь? – спросил он так, будто не видел.
– Да. Да, ночь. Киан, я...
– Я его не чувствую. Но оно уже близко, совсем близко, Эйда. Оно уже теперь может тебя учуять, хоть и не может пока ломать твою волю. Бери брата и беги, немедленно беги от...
– Я не могу, – беспомощно сказала она.
Он осекся, и какое-то время она смотрела на его лицо. Оно как будто загрубело, очерствело, губы сжаты плотно и сурово, брови нахмурены – мой Киан, думает Эйда, это мой Киан, мой доблестный стражник Тамаль, который, подумать только, выиграл меня в карты у моего жениха, лейтенанта Тигилла, семь лет назад и...
– Они ведь сожгут вас, дурочка, – сказал Киан. – И тебя, и Ярта... сожгут. А перед тем будут пытать... так, что вы станете мечтать о костре. Я же знаю, как это бывает, я...
Он умолк, закрыл глаза. Его горло вздрагивало, будто он пытался сглотнуть и не мог. Эйда опустила взгляд и провела кончиками пальцев по неровной пока еще, бугристой мешанине сине-багровых линий, вздымавшейся на левой стороне его груди.
– Зачем? – спросила она – и подумала: как странно, что за все семь лет у нее не было возможности задать ему этот простой вопрос. – Зачем ты сделал это с собой?
Он молчал так долго, что она перестала ждать ответ. А потом сказал:
– Я хотел, чтобы ты мной гордилась.
Сперва Эйде казалось, что она рассмеется. Ей очень хотелось рассмеяться. Но она знала, что если начнет, то не сможет остановиться, а ей не хотелось, чтобы он видел ее в истерике. Он прощал ей вспышки ярости и, пожалуй, даже именно за них ее любил – за то, что она не стеснялась их, не стеснялась его и себя. Ей не хотелось выглядеть перед ним обычной женщиной, слабой, глупой, испуганной женщиной. Не надо истерик, сказала себе Эйда Овейна и ответила очень тихо:
– Глупый ты мой... я и так тобой гордилась.
Он искоса посмотрел на нее, словно решил, что она опять над ним смеется – прежде она делала это так часто! И было в его взгляде, во взгляде серо-стальных глаз взрослого сильного мужчины нечто настолько по-детски робкое и недоверчивое, что ей захотелось все же расхохотаться вслух, обнять его, прижаться щекой к его груди и...
...и чувствовать, собственной кожей чувствовать, как дрожит и шевелится, оживая, Обличье, которое он обречен носить.
– Дурак. Самодовольный дурак, – прошептала Эйда.
Он не стал спорить, только вздохнул и коснулся ее запястья, там, где синели пугающие изломанные линии. Эйда посмотрела на них – впервые за много часов – и увидела, что они вновь стали яркими и переливаются едва уловимым голубоватым блеском.
– Его нельзя убить, – глухо сказал Киан. – И я... я не могу его одолеть. Я пробовал много раз... никак не могу. Но, может быть... Эйда...
– Да?..
– Может быть, его можно обмануть.
Она долго молчала, ожидая, что он закончит. Потом спросила:
– Как?
– Я не знаю. Ты... может, ты сама поймешь. Ты ведь все-таки женщина, – добавил он, будто извиняясь
