Клирик Киан тронулся в путь – не иначе сам Бог Кричащий развел у себя в небесах очищающий костер, и отблески его озаряли святой город, неся страх грешникам и приветствие праведным.
– Завтра, – простонал Ярт. – О Боже, мы ведь доберемся уже завтра...
Он как будто только теперь осознал, что происходит, что ждет их обоих. Кровоподтек на его боку начал желтеть и немного уменьшился, но теперь Ярт все время плакал – хотя уже и не от боли – и через слово поминал того самого Бога, которого рьяно хулил со своими дружками-студиозусами.
– Да, пожалуй, что завтра, – согласился Киан, приставив ладонь ко лбу щитком и вглядываясь вдаль. – Солнце уже садится, пока доедем, успеют закрыть ворота.
Он не казался ни усталым, ни довольным. Его миссия еще не выполнена. Очевидно, ничто не может помешать ей, и железная пасть святого города, обители Святейших Отцов, уже щерится на горизонте между холмами, готовясь заглотить новые жертвы и с хрустом перемолоть их кости. И все же Клирик Киан не будет считать свой долг исполненным до тех пор, пока за Эйдой и Яртом Овейнами не закроется с грохотом кованая дверь, из-за которой выходят только на костер.
Но до этого остается еще одна ночь.
«Одна ночь, чтобы обмануть меня, Эйда», – шепчет Обличье и беззвучно смеется темными губами: Эйда видит, как они искажаются в ухмылке. Хотя если на это лицо сейчас посмотрит Киан, то ему почудится, будто на синем лике – гримаса печали.
И кто из нас окажется прав, Киан? Кому виднее: тебе, который носит это Обличье, или мне, глядящей со стороны?
Обмани меня, Эйда.
И еще прежде, чем последняя ночь спустилась на окрестности Батсианы, Эйда Овейна уже знала, что должна делать.
Когда Киан уснул, и его дыхание стало глубоким и ровным (в самую первую ночь, дождавшись этого, она позволила Ярту обрушить камень ему на висок, о Боже...), Эйда осторожно потянулась к свернувшемуся рядом брату и положила холодную ладонь на его губы.
– Ярт, – прошептала она. – Тише, Бога ради. Только молчи.
Он сел, моргая и глядя на нее с беспомощным удивлением – как в детстве, когда она будила его среди ночи, чтобы устроить какую-нибудь шалость. И словно они были все еще в детстве, она давно знакомым жестом приложила к губам палец с обломанным ногтем.
– Молчи. И уходи.
– К-куда? – заморгав еще чаще, так же шепотом спросил Ярт.
– Отсюда уходи. Скорее. Беги к городу, там тебя не догадаются искать. Пройди утром через южные ворота, а вечером выйди через северные и... езжай в Найгиль. К морю. Уезжай, уплывай отсюда, за морем они тебя не найдут.
– Да что ты, ты... – от волнения он повысил голос – и тут же сорвался на хриплый, жаркий шепот: – Он же поймает меня!
Она покачала головой. Он смотрел на нее, ожидая разъяснений, и Эйда, опять как в детстве, взяла в ладони его худое бледное лицо. И тогда Ярт вдруг увидел, что синий узор, змеящийся на коже ее руки, ярче и четче, чем тот, которым заклеймен он сам.
– Оно чует свое отродье. Если я останусь, он будет спокоен. Он не поймет сразу, что ты ушел. Я его отвлеку.
– Но как же ты сама, Эйда, он ведь тебя... он тебя убьет, когда поймет, что ты его обманула!
И тут она улыбнулась. Впервые улыбнулась за эти долгие страшные дни.
– Беги, Ярт. Оставь коня, по нему тебя могут найти. У тебя мало времени.
Она не стала ждать, пока брат очнется и сделает, как она сказала. Лишь подтолкнула его в плечо и обернулась к Киану, спокойно спящему рядом с ними. У нее тоже было мало времени.
– Иди, – сказала Эйда не оборачиваясь, и после бесконечно долгой тишины услышала наконец вороватые шаги. Подумала о том, как Ярт будет пробираться к стенам города залитыми лунным светом лугами – и с усилием отмела эту мысль. Она сделала для него что могла. Теперь ее черед.
Эйда встала на колени рядом с Кианом и бережно, не тревожа его сон, отбросила край плаща с левой стороны его груди.
Киан спал, и его Обличье спало – а может, лишь притворялось спящим. Синие веки сомкнуты, скорбно поджатые губы хранят молчание. В уголках рта Обличья Эйда увидела складки – да, те самые складки, что и у Киана. Складки, появляющиеся, когда человек очень много и всегда одинаково улыбается. Грудь Киана слегка вздымалась во сне, и чудилось, что татуировка шевелится и подрагивает, будто вновь восстает из пепла, в который ее так настойчиво пытаются обратить – так настойчиво и так безнадежно...
Обмани его, Эйда Овейна.
Она ощутила покалывание в запястье – словно призрак боли в оторванной руке. Какое-то время не сводила глаз с мерцающей синевы на своей коже. А потом наклонилась и коснулась Обличья пальцами.
И сказала:
– Ты меня слышишь. Я знаю, что слышишь... чем бы ты ни было. Семь лет назад ты пришло в мою жизнь и отняло у меня моего мужчину. Ты сделало его жестоким и безжалостный слугой Бога Кричащего. И я ненавидела тебя за это... еще прежде, чем ты появилось, я тебя
«Если так ты заговариваешь мне зубы, Эйда Овейна, то попробовала бы что-нибудь другое», – резкий, насмешливый голос в ее голове. Голубой узор на руке дернулся, норовя вырваться из-под кожи. Это было больно. Но она не отняла руки. На спокойное лицо Киана падал лунный свет, однако Эйда не смотрела на его лицо. Не на это из его лиц.
– Если бы я знала, – сказала она Обличью, – если бы знала наверняка, что ты такое, я бы... мне бы, верно, духу не хватило. Ярт говорит, что ты дьявол. Дьявол Кричащий, а никак не Бог. А мой отец думал, что именно вы, Обличья, – настоящие боги. Вы не проявление и не рабы Кричащего, но напротив, сам Кричащий – ваш раб. Им вы прикрываете свою истинную мощь, чтобы люди боялись вас меньше, чем вы того заслуживаете... Но я думаю, – добавила Эйда, скользнув пальцами по синим векам и накрыв их ладонью, – думаю, что если и так, все это не важно, потому что тогда я умру, и Киан тоже... Киан уже мертв, если это правда. Поэтому...
Она задохнулась. Она не могла сказать это – и была должна. Крепко зажмурилась, задыхаясь, дрожа всем телом, а синий узор все сильнее разгорался на ее руке, соединенной с Обличьем, и становился все ярче, до белизны, и если бы Эйде хватило сил открыть глаза, она бы увидела, что вся поляна озаряется этим светом.
– Поэтому сейчас я скажу тебе то, о чем я думала, когда он был со мною в эти дни. Когда он пришел за мной... сказал, что хотел прийти... и... был так жесток. Я знаю, Киан, ты жесток. Я направляла твою жестокость на тех, кто был мне неугоден, и думала, что ты мне во всем послушен. Я играла тобой... я над тобой смеялась. А ты был страшнее, ты был хуже, чем я тебя знала, просто ты любил меня, наверное, раз не показывал мне себя такого... Ты всегда чтил Бога Кричащего, Киан, и тебя оскорбляло мое неверие, но и это ты мне прощал. Ты терпел мои насмешки не потому, что не мог ответить, а потому, что тебе было стыдно за меня. – Она умолкла, вдруг осознав справедливость собственных слов. На мгновение ее захлестнул стыд, по сравнению с которым прежнее чувство вины было ничем. – Ты мне показывал себя таким, каким я тебя хотела, Киан. Ты был тем, кого я легко и охотно любила. Но ты не только такой.
Обличье под ее рукой, ослепшее, оглохшее, охрипшее от бесполезного крика Обличье (славь Бога Кричащего, пока можешь, славь!) жарко билось в ее руке, словно пойманная птица или сердце, вырванное живьем. Эйда открыла глаза и увидела, что Обличье тоже их открыло и смотрит на нее. И тогда она поняла, что глаза у Обличья серые.
И сказала то, что было так трудно признать и сказать:
– И я люблю тебя, Киан Тамаль, и таким тоже. В таком Обличье – я тоже тебя люблю. Тебя всего, со всем, что ты есть. Убей меня, пожалуйста, если сейчас я пытаюсь тебя обмануть. И, прошу, прости, что я от тебя убежала.
Сказав это, она наклонилась и поцеловала Обличье Киана Тамаля – в крепко сжатые синие губы.
Киан никогда не хотел становиться Клириком.
Когда он понял, что без денег, связей и ладно подвешенного языка его карьера в городской страже
