И добавило – так, что мог слышать он один: «Ты понял, Клирик? Теперь можешь идти и смыть с себя грязную кровь еретика. И не вздумай повторять то, что ты пытался сделать, пока меня не было. Не серди меня больше».
Зиграт – город маленький, но все же побольше и побогаче Айлаэна. И люди там, как легко догадаться, подозрительнее и злее. Но также – и искушеннее: многое слышали, многое и сами повидали. Недобрый город Зиграт, ох недобрый, ох и буйные, мятежные головы у его обитателей, ох и часто же по мощенным досками зигратским улицам вихрем проносятся Стражи в алых плащах, да и улыбчивые, неразговорчивые Клирики в низко надвинутых на глаза капюшонах – не такая уж редкость. Потому никто особенно не удивляется и не задает вопросов, когда в город входят трое: прихрамывающий юнец с побитым лицом и затравленным взглядом; поддерживающая его на ходу простоволосая женщина в отрепьях, бывших когда-то богатым платьем; и с ними, верхом на игреневой лошади – мужчина с бесцветными льдинками вместо глаз и синим ликом вместо сердца. Клирик ведет своих жертв в Бастиану – зрелище любопытное, но не настолько, чтоб рисковать ради него головой. Поэтому когда трое проходят по улицам, двери и ставни закрываются. Не слишком поспешно, с нарочитой даже ленцой – так, мол, вот просто решили ставенки прикрыть, а вы, добрые люди, тут вовсе ни при чем. А когда прикроют, прильнут к щелке и проводят взглядом женщину, потому что до сих пор она красива, и будет красива, должно быть, до самого костра, и люди смотрят на нее, и им жалко.
Вроде бы и отличается недобрый Зиграт от доброго Айлаэна, а, поди ж ты, на деле-то – всюду одно и то же.
В Зиграте Клирик Киан именем Святейших Отцов потребовал лошадей – и получил их. Не самых резвых, но свежих и откормленных, и это, к вящей радости городского конюшего, вполне устроило Клирика. Денег с него, конечно, брать не желали, но он заплатил – он всегда платил, если мог себе это позволить.
– Тщеславие – грех перед Богом Кричащим, – сказало Обличье.
Эйда слышала, как оно это сказало. Иногда она слышала голос этой твари – быть может, потому, что носила в своем теле ее отродье. И всякий раз ей казалось, будто уши ей заливает клейкий кисель, так что дурнота подкатывала к горлу. Но Киан, похоже, не чувствовал дурноты. Он лишь сдержанно улыбнулся той самой улыбкой, которую уже Эйда научилась страшиться. И отсыпал побледневшему конюху золото. Он всегда платил золотом.
Они провели ночь в Зиграте и утром двинулись дальше; теперь все трое – верхом, но это никому не принесло облегчения. Ярт плелся в хвосте и громко постанывал, заваливаясь на левый бок. На ребрах у него налился синевой громадный кровоподтек, к которому он не мог даже прикасаться. Эйда боялась, что вчера Киан ударил его слишком сильно. И еще она боялась, что он может ударить снова. Он всегда это мог, она знала, но прежде он себя сдерживал, если противник не мог ответить – сдерживал, даже если был очень зол. Но то было давно. То был другой Киан.
«А тебя я не знаю», – думала Эйда, глядя, как покачивается его фигура в седле впереди. Прошлой ночью, когда она гладила его волосы, ей почудилось, что это снова он, но теперь – нет. Это... это существо было ей незнакомо.
«Кто ты? – мысленно спросила она. – Кто ты, что ты такое? Если бы я только знала... может, тогда я бы смогла тебя... обмануть».
– Почему шоколад?
Киан придержал коня, дождавшись, пока они поравняются, и теперь ехал рядом, глядя на Эйду искоса, с любопытством. Она помнила этот взгляд – настороженный взгляд неприрученного зверя, очаровавший ее при их первой встрече, – но не могла взять в толк, что он означает теперь. Почему шоколад? Что за глупый вопрос...
– Ты могла торговать шляпками, – сказал он беспечно, даже лукаво, словно подначивая ее – Боже, это было так на него не похоже! – Или платьями, или свеклой на худой конец. Почему именно шоколад?
– Он горький, – только и смогла ответить Эйда.
Киан послал ей кроткую улыбку Клирика.
– В таком случае ты могла бы продавать лук.
– Неходовой товар, конкурентов много, – ответила она – и вздрогнула, когда он расхохотался. О Господь всемогущий, он может смеяться! Может, умеет... он и раньше смеялся редко, и она почему-то думала, что теперь совсем разучился. Почему? Лишь потому, что вчера он до боли сжимал ее запястье и говорил, что хотел бы умереть?
– Ты стала похожа на отца, – сказал Киан, оборвав смех. – Впрочем, ты всегда была на него похожа. Он жив?
– Он умер через месяц после того, как ты стал Клириком, Киан. Его разбил удар. Разве ты не помнишь?
Он не помнил. Вовсе не помнил – она поняла это по тому, как на мгновение изменилось его лицо. А как я пришла к тебе накануне твоего посвящения и стояла перед тобой на коленях, обхватив твои ноги, ты тоже не помнишь? И как умоляла бросить все и бежать со мной вместе, пока не стало слишком поздно? И что ты мне ответил... как ты выставил меня вон? И как через три дня после этого, когда на твоей груди и в твоей душе уже поселилась эта тварь, мы столкнулись на улице и ты прошел мимо, не узнав меня...
Ты ничего этого не помнишь, Киан?
А я помню. Я помнила все семь лет. И думала, что виновата.
Эйда Овейна ехала молча по извилистому проселочному тракту и слушала жалобные, прерывистые стоны своего брата, вырывавшиеся из его груди с каждым вздохом.
– Давай остановимся. Ярту плохо. Он не сможет долго...
– Почему ты не вышла замуж? – спросил Киан.
Она резко повернулась к нему. Нет, не Киан. Не ее Киан. Мертвые стеклышки глаз, смешливые складки в уголках рта, черные пряди надо лбом... не ее Киан.
Во всяком случае, она помнила его другим.
Но почему, Эйда Овейна, ты решила, что твоя память крепче, чем его?
– Никто не звал, – ответила она коротко. И, к ее изумлению, он широко ухмыльнулся – словно мальчишка, собирающийся нашкодить.
– А по-моему, ты просто слишком умна, чтобы ответить мне честно. Ценю вашу любезную деликатность, моя госпожа.
Эйда на миг онемела. Никогда он с ней так не говорил. На ее шутки, часто злые, отвечал угрюмым молчанием – и она, отдавая себе отчет в том, что он скорее силен, чем умен, принимала это молчание за неумение подхватить ее тон. Иногда она заводила с ним разговор в стиле салонных бесед, и ее забавляло его смущение и растерянность, его нервозность, и то, что карты, дуэли и Бог были единственными темами, которые он мог поддержать. Киан был набожен. Это ее тоже забавляло. «Будет кому учить наших детей слову божьему», – говорила ему она, уже тогда преступно свободомыслящая, и заливалась ехидным смехом, когда он краснел, потому что знала, как плохо он умеет читать.
Только она все равно его любила. Она была злюкой, несдержанной и избалованной, ей было семнадцать, и она любила его. А он... он, кажется, стыдился себя – себя, тогда как по правде должен был стыдиться ее...
«Не о том думаешь, Эйда Овейна. Думай, как тебе обмануть его Обличье. Он потерян для тебя, давно потерян. Так сохрани хотя бы свою жизнь и жизнь брата, если сумеешь».
Кисло во рту. Вязкая тяжесть в голове, и дурнота подступает к горлу.
– Киан, что оно такое?
– Что?
– Твое Обличье. Что оно такое?
Он обернулся на нее с легким удивлением, будто не веря, что она посмела спросить вот так прямо. Потом скривил губы в улыбке Клирика. Кинул взгляд за плечо, на стонущего в болтающемся седле Ярта.
– Ты права, передохнем. Я должен довезти вас до Бастианы живыми, – пояснил он свое решение, глядя на нее ясными глазами, и пришпорил коня, отрываясь от них, чтобы подыскать место для стоянки.
Эйда Овейна смотрела ему вслед с гулко бьющимся сердцем.
Обитые сталью шпили Бастианы сверкали на солнце с такой силой, что, казалось, стоит посмотреть на них чуть подольше – и ослепнешь. Был первый погожий день с тех пор, как
