- Как ты? Был в Госплане?
Терехову предлагали работать в Госплане. Он был честолюбив, его манили масштабы. 'Разве не так? Разве ты не такая?' Ей нравилось, когда Андрей Николаевич говорил: 'Мы с тобой похожи. Мы одинаковые'.
- У меня сегодня вечером заседание в одном месте, под Москвой, довольно далеко. Пока я буду выступать, ты погуляешь, потом поужинаем где-нибудь. Согласна?
- Да. - Кажется, она еще ни разу не произнесла при нем 'нет'. Ей было совершенно все равно, куда ехать, когда и зачем, лишь бы вместе. Она быстро сосчитала, сколько часов они смогут пробыть вдвоем.
- Может быть, там есть гостиница... - вопросительно проговорил Андрей Николаевич и наклонился к ней. - Да?
- Я предупрежу отца, что не вернусь, - прошептала она. - А сейчас поеду домой, переоденусь.
- Побыстрее, времени в обрез, я подожду тебя на вокзале, куплю билеты. А ты подгребай. - Он подмигнул Тасе, молодой, удалой, беспечный.
На вокзале Тася не застала Андрея. Был уже седьмой час, он уехал, не дождавшись ее: опаздывал на заседание.
Она не знала, куда поехал Терехов, где это заседание, - наверно, в какой-нибудь закрытой аудитории. Знала только название станции.
Она пересчитала деньги. Их хватало на билет лишь в один конец.
Тася села в поезд.
Напротив, на скамейке, женщина в очках читала газету, мужчина ел мороженое.
Сзади пьяный голос выкрикивал:
- Есть, капитан, матрос воды не боится!
Тася обернулась. У говорившего было красное, потное лицо.
- Жизнь на жизнь не перемножишь, а дважды жить не суждено.
Она вспомнила глаза Терехова, его кепку, веселое лицо рабочего парня. Потом выплыло другое лицо, высокомерное, отчужденное, 'так надо'.
Она вышла из вагона и остановилась. Она не знала, куда идти, и решила ждать Терехова на перроне. Села на скамейку под фонарем, который, как показалось, горел ярче других, натянула юбку на колени, застегнула воротник старенького клетчатого жакета, поправила шарф на шее, вспомнила, что у нее есть еще кожаные перчатки с рваными пальцами, и надела их.
Потом она часто вспоминала это ожидание. Она ждала тогда не Терехова, она ждала чуда.
Она задремывала и просыпалась от холода. Несколько раз смотрела на часы - время не двигалось. Потом вдруг прыгнуло. Наступила ночь. Если вот так ждать под мерцающим фонарем долго-долго, мерзнуть, неужели можно не дождаться? Вдруг ей показалось, что идет сторож, чтобы прогнать ее отсюда. Она со страхом всмотрелась - это было дерево.
Отец уже, наверно, принял снотворное, заснул. Тася, как могла, скрывала от отца все, но он что-то чувствовал. Он говорил теперь, что умрет спокойно, если она выйдет замуж. Он думал, что дочь несчастлива, а она была счастлива, отец этого не знал. Никто на свете не был счастлив, только она. Ее счастье было вот здесь, на этой скамейке.
- Тасенька! - голос Терехова срывался от волнения.
Тася протянула руки: вот ее счастье. Терехов был потрясен.
- Боже мой, а если бы я не пошел в эту сторону?
- Все равно. Ты бы пошел. Я знала, что я тебя дождусь.
- Ты сама не знаешь, что ты такое... Что ты за чудо.
- Ты пришел.
- Тасенька! - повторял Терехов. Это ожидание на перроне, без всякой надежды встретить его, потрясло Андрея Николаевича. Сжавшаяся от холода в комочек, на скамейке, ночью...
- Тася, девочка моя, - шептал Терехов.
В это мгновение ему хотелось послать все к черту, переломать свою жизнь, начать сначала. Если есть, если может быть такая любовь... Тася молчала. Терехов снял пальто, закутал ее.
- Давай проедем еще одну остановочку вперед, там должна быть гостиница...
Она кивнула головой, соглашаясь. Еще одна ночь в гостинице. Андрей Николаевич пойдет договариваться, попытается сунуть деньги дежурной, чтобы им разрешили остановиться в номере вдвоем. Унизительные взгляды, которые она будет ощущать на себе, чья-то усмешка, может быть оскорбительное слово вслед. Ей все безразлично, лишь бы быть с ним.
- И все равно ты меня разлюбишь, Тася. Ну зачем я тебе такой нужен? Старый, уродливый.
Зачем он говорил все это?
Тася дрожала от холода, от волнения. Начинался дождь, они все еще стояли на перроне, ждали поезда, 'Бездомные собаки', - подумала Тася. 'Жизнь на жизнь не перемножишь', - вспомнились слова пьяного. Она не понимала их смысла.
- Я гублю твою жизнь... - сказал Терехов.
Зачем он это говорил?
- Ты мое счастье, - ответила она.
- Я твое несчастье, я это знаю, Тася, и ничего не могу поделать. Отказаться от тебя сам я не могу.
- Ты мое счастье, - тихо повторила она. Ей хотелось плакать.
- Подожди. - Андрей Николаевич взял руку Таси и поцеловал. - Подожди. Послушай меня. Я тебе больше этого никогда не скажу. Запомни: как бы нам тяжело ни было дальше - а нам будет и тяжело и плохо, - знай, что за всю мою жизнь никогда...
- Да, да, - перебила Тася, - я знаю.
- Ты не понимаешь. Ты еще маленькая. Мне часто кажется, что ты совсем ребенок. - Он уже привычно шутил. Его волнение прошло.
- Да, да, - сдерживая слезы, повторила Тася.
Подошел поезд. И в этот раз Андрей Николаевич ничего не сказал ей о том, что дальше, как им дальше жить. Будущего не было.
В маленькой двухэтажной гостинице заспанная дежурная, не разобравшись со сна в паспортах приезжих, проводила их в номер. Тася опустилась на одну из двух узких железных кроватей, застланную белым пикейным одеялом, и, не сдерживая себя больше, заплакала.
- Тасенька, Тасенька, - он отнимал ее руки от лица, - не плачь. Все, что угодно, только не плачь. Я тебя умоляю. Пожалуйста. Не плачь. Пожалей меня.
- Больше не буду. Улыбаюсь, - поспешно сказала Тася и с отчаянием подумала: 'Надо расстаться. Надо кончать. Я должна уйти'.
25
Андрей Николаевич проснулся рано и больше не мог заснуть. Раньше он умел замечательно спать, а теперь разучился. Друзья уверяли, что это первый, самый верный признак приближающейся старости. 'Чему быть, того не миновать', - соглашался Андрей Николаевич. Других признаков старости пока не было заметно.
Терехов многие годы жил кочевой жизнью. Были молодые, беззаботные, нигде не устраивались надолго, хотя даже временные, случайные жилища жена старалась сделать как можно уютнее. А эту последнюю квартиру обживали по всем правилам: может быть, еще один признак приближающейся старости? В спальне был мягкий свет от штор, мебель - спальный гарнитур - самая дорогая, какую только можно достать в Москве.
Сейчас Андрей Николаевич посмотрел на большой розовый ковер с раздражением. Вдруг неуместными показались розовый цвет на полу, голубой шелк на окнах и множество безделушек на туалете. Он сам покупал фигурки, статуэтки, привозил из московских командировок этих балерин на одной ноге и собак. Все раздражало сейчас своей неуместностью. 'Обмещанились', подумал Андрей Николаевич.
'Сколько Дряни', - с каким-то даже недоумением продолжал размышлять Андрей Николаевич, переводя взгляд с плохих картин, развешанных по стенам, на дверь столовой, откуда виднелась горка, набитая рюмками и графинами.
- Забарахлились, - с осуждением сказал громко Андрей Николаевич, подумав, что ругать нужно только самого себя. Тамара Борисовна не была виновата - она была орудием, исполнительницей его желаний и прихотей. Вечно торопясь, занятая, озабоченная, уставшая, она бегала и покупала все мало-мальски
