генеральный штаб, быть может, благодаря только нехватке какой-нибудь маленькой дроби в выпускном балле, возвращались в строй с подавленной психикой, с печатью неудачника в глазах строевых офицеров и с совершенно туманными перспективами будущего.
Это обстоятельство, недостаточность содержания в петербургских условиях (81 рубль в месяц), наконец, конкурс, свирепствовавший в академической жизни, придавали ей характер подлинной борьбы за существование.
***
В академические годы мне пришлось впервые и потом неоднократно видеть императора Николая II-го и его семью - в различной обстановке.
Открытие офицерского 'Собрания гвардии, армии и флота', заложенного повелением императора Александра III-го...
Громадный зал переполнен. Присутствует император Николай II-й, великие князья, высший генералитет и много рядового офицерства... На кафедре - наш профессор, полковник Золотарев, речь которого посвящена царствованию основателя Собрания. Пока Золотарев говорил о внутренней политике Александра III-го, как известно, весьма консервативной, зал слушал в напряженном молчании. Но вот лектор перешел к внешней политике. Очертив в резкой форме 'унизительную для русского достоинства, крайне вредную и убыточную для интересов России пронемецкую политику предшественников Александра III-го', Золотарев поставил в большую заслугу последнему установление лозунга - 'Россия для русских', отказ от всех обязательств в отношении Гогенцолернов и возвращение себе свободы действий по отношению к другим западным державам'...
{91} И вот, первые ряды зашевелились. Послышался глухой шепот неодобрения, задвигались демонстративно стулья, на лицах появились саркастические улыбки и, вообще, высшие сановники всеми способами проявляли свое негодование по адресу докладчика.
Я был удивлен - и таким ярким германофильством среди сановной знати, и тем, как она держала себя в присутствии государя.
Когда Золотарев кончил, государь подошел к нему и в теплых выражениях поблагодарил за 'беспристрастную и правдивую характеристику' деятельности его отца...
В Зимнем Дворце давались периодически балы в тесном кругу высшей родовой и служебной знати. Но первый бал - открытие сезона - был более доступен. На нем бывало тысячи полторы гостей. Гофмаршальская часть, между прочим, рассылала приглашения для офицеров петербургского гарнизона и в военные Академии. Академия Генерального Штаба получила 20 приглашений, одно из которых досталось на мою долю. Я и двое моих приятелей держались вместе. На нас - провинциалов - вся обстановка бала произвела впечатление невиданной феерии по грандиозности и импозантности зал, по блеску военных и гражданских форм и дамских костюмов, по всему своеобразию придворного ритуала. И, вместе с тем, в публике, не исключая нас, как-то не чувствовалось никакого стеснения ни от ритуала, ни от неравенства положений.
Придворные чины, быстро скользя по паркету, привычными жестами очистили в середине грандиозного зала обширный круг, раздвинулись портьеры, и из соседней гостиной под звуки полонеза вышли попарно государь, государыня и члены царской {92} семьи, обходя живую стену круга и приветливо кивая гостям. Затем государь с государыней уселись в соседней открытой гостиной, наблюдая за танцами и беседуя с приглашенными в гостиную лицами. Танцы шли внутри круга, причем по придворному этикету все гости стояли, так как стулья в зале отсутствовали.
Нас не особенно интересовали танцы. Пододвинувшись к гостиной, мы с любопытством наблюдали, что там происходит. Интересен был не только придворный быт, но и подбор собеседников. Мы знали, что если, например, посол одной державы приглашен для беседы, а другой - нет, или один приглашен раньше другого, то это знаменует нюансы внешней политики; что приглашение министра, о ненадежности положения которого ходили тогда упорные слухи, свидетельствует об его реабилитации, и т. д.
А в промежутках между своими наблюдениями мы отдавали посильную дань царскому шампанскому, переходя от одного 'прохладительного буфета' к другому. В то время при дворе пили шампанское французских марок. Но вскоре, по инициативе императора Николая, пошло в ход отечественное 'Абрау- Дюрсо' (виноградники возле Новороссийска), которое было ничуть не хуже французских. И мода эта пошла по всей России, в большой ущерб французскому экспорту.
После танцев все приглашенные перешли в верхний этаж, где в ряде зал был сервирован ужин. За царским столом и в соседней зале рассаживались по особому списку, за всеми прочими - свободно, без чинов. Перед окончанием ужина, во время кофе, государь проходил по амфиладе зал, останавливаясь иногда перед столиками и беседуя с кем-либо из присутствовавших.
Меня удивила доступность Зимнего дворца.
{93} При нашем входе во дворец нас пропустила охрана, даже не прочитав нашего удостоверения, чего я несколько опасался. Ибо случился со мной такой казус: одеваясь дома, в последний момент я заметил, что мои эполеты недостаточно свежи, и у своего соседа-артиллериста занял новые его эполеты, второпях не обратив внимания, что номер на них другой (мой был - 2)... Еще более доступен бывал Зимний дворец ежегодно, 26 ноября, в день орденского праздника св. Георгия (Высшее боевое отличие.), когда приглашались на молебен и к царскому завтраку все находившиеся в Петербурге кавалеры ордена. Во дворце состоялся 'Высочайший выход'. Я бывал на этих 'выходах'. Среди шпалер массы офицерства из внутренних покоев в дворцовую церковь проходила процессия из ветеранов севастопольской кампании, турецкой войны, кавказских и туркестанских походов - история России в лицах, свидетели ее боевой славы... В конце процессии шел государь, и обе государыни (Александра Федоровна и вдовствующая императрица.), проходя в трех-четырех шагах от наших шпалер.
На эти 'высочайшие выходы' имели доступ все офицеры. Но никогда не бывало во время их какого-либо несчастного случая. Очевидно, к этим легким для покушения путям боевые революционные элементы не имели никакого доступа.
Действительно, после восстания декабристов (1825) был только один случай (в середине 80-х годов) более или менее значительного участия офицеров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.
В мое время в Академии, как и в армии, не видно было интереса к активной политической работе. Мне {94} никогда не приходилось слышать о существовании в Академии политических кружков или об участии слушателей ее в конспиративных организациях. Задолго до нашего выпуска, еще в дни дела Рыкачева, тогдашний начальник Академии, генерал Драгомиров, беседуя по этому поводу с академистами, сказал им:
- Я с вами говорю, как с людьми, обязанными иметь свои собственные убеждения.
Вы можете поступать в какие угодно политические партии. Но прежде, чем поступить, снимите мундир. Нельзя одновременно служить своему царю и его врагам.
Этой традиции, без сомнения, придерживались и позднейшие поколения академистов.
***
Некоторые академические курсы, серьезное чтение, общение с петербургской интеллигенцией разных толков значительно расширили мой кругозор. Познакомился я случайно и с подпольными изданиями, носившими почему-то условное название 'литературы', главным образом пропагандными, на которых воспитывались широкие круги нашей университетской молодежи. Сколько искреннего чувства, подлинного горения влагала молодежь в ту свою работу!.. И сколько молодых жизней, многообещающих талантов исковеркало подполье!
Приходят однажды ко мне две знакомые курсистки и в большом волнении говорят:
- Ради Бога помогите! У нас ожидается обыск. Нельзя ли спрятать у вас на несколько дней 'литературу'?..
- Извольте, но с условием, что я лично все пересмотрю.
{95} - Пожалуйста!
В тот же вечер они притащили ко мне три объемистых чемодана. Я познакомился с этой нежизненной, начетнической 'литературой', которая составляла во многих случаях духовную пищу передовой молодежи. Думаю, что теперь дожившим до наших дней составителям и распространителям ее было бы даже неловко перечитать ее. Лозунг - разрушение, ничего созидательного, и злоба, ненависть - без конца. Тогдашняя власть давала достаточно поводов для ее обличения и осуждения, но 'литература' оперировала часто и заведомой неправдой. В рабочем и крестьянском вопросе - демагогия, игра на низменных страстях, без учета государственных интересов. В области военной непонимание существа армии, как государственно- охранительного начала, удивительное незнание ее быта и взаимоотношений. Да что говорить про анонимные воззвания, когда бывший офицер, автор 'Севастопольских рассказов' и 'Войны и мира', яснополянский философ Лев Толстой сам писал брошюры, ('Письмо к фельдфебелю', 'Солдатская памятка',
