окончательным. И в этот список не вошел я и еще три офицера, лишенные таким образом прав.
***
Кулуары и буфет Академии, где собирались выпускные, представляли в те дни зрелище необычайное. Истомленные работой, с издерганными нервами, неуверенные в завтрашнем дне, они взволнованно обсуждали стрясшуюся над нами беду. Злая воля играла нашей судьбой, смеясь и над законом и над человеческим достоинством.
Вскоре было установлено, что Сухотин, помимо конференции, и без ведома Главного штаба, которому была подчинена тогда Академия, ездит запросто к военному министру с докладами об 'академических реформах' и привозит их обратно с надписью 'согласен'.
Несколько раз сходились мы - четверо выброшенных за борт, чтобы обсудить свое положение. Обращение к академическому начальству ни к чему не привело. Один из нас попытался попасть на прием к военному министру, но его, без разрешения академического начальства, не пустили. Другой, будучи лично знаком с начальником канцелярии военного министерства, заслуженным профессором Академии, генералом Ридигером, явился к нему. Ридигер знал все, но помочь не мог:
- Ни я, ни начальник Главного штаба ничего сделать не можем. Это осиное гнездо опутало совсем военного министра. Я изнервничался, болен и уезжаю в отпуск.
{102} На мой взгляд оставалось только одно - прибегнуть к средству законному и предусмотренному Дисциплинарным Уставом: к жалобе. Так как нарушение наших прав произошло по резолюции военного министра, то жалобу надлежало подать его прямому начальнику, т. е. государю. Предложил товарищам по несчастью, но они уклонились.
Я подал жалобу на Высочайшее имя.
В военном быту, проникнутом насквозь идеей подчинения, такое восхождение к самому верху иерархической лестницы являлось фактом небывалым. Признаюсь, не без волнения опускал я конверт с жалобой в ящик, подвешенный к внушительному зданию, где помещалась 'Канцелярия прошений, на Высочайшее имя подаваемых'.
***
И так, жребий брошен.
Эпизод этот произвел впечатление не в одной только Академии, но и в высших бюрократических кругах Петербурга. Главный штаб, канцелярия военного министерства и профессура посмотрели на него, как на одно из средств борьбы с Сухотиным. Казалось, что такой скандал не мог для него пройти бесследно... Борьба шла наверху, а судьба маленького офицера вклинилась в нее невольно и случайно, подвергаясь тем большим ударам со стороны всесильной власти.
Начались мои мытарства.
Не проходило дня, чтобы не требовали меня в Академию на допрос, чинимый в пристрастной и резкой форме. Казалось, что вызывали меня нарочно на какое-нибудь неосторожное слово или действие, чтобы отчислить от Академии и тем покончить со всей {103} неприятной историей. Меня обвиняли и грозили судом за совершенно нелепое и нигде законом непредусмотренное 'преступление': за подачу жалобы без разрешения того лица, на которое жалуешься...
Военный министр, узнав о принесенной жалобе, приказал собрать академическую конференцию для обсуждения этого дела. Конференция вынесла решение, что 'оценка знаний выпускных, введенная начальником Академии, в отношении уже окончивших курс незаконна и несправедлива, в отношении же будущих выпусков нежелательна'.
В ближайший день получаю снова записку - прибыть в Академию. Приглашены были и три моих товарища по несчастью. Встретил нас заведующий нашим курсом, полковник Мошнин и заявил:
- Ну, господа, поздравляю вас: военный министр согласен дать вам вакансии в генеральный штаб. Только вы, штабс-капитан, возьмете обратно свою жалобу, и все вы, господа, подадите ходатайство, этак, знаете, пожалостливее. В таком роде: прав, мол, мы не имеем никаких, но, принимая во внимание потраченные годы и понесенные труды, просим начальнической милости...
Теперь я думаю, что Мошнин добивался собственноручного нашего заявления, устанавливающего 'ложность жалобы'. Но тогда я не разбирался в его мотивах. Кровь бросилась в голову.
- Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву.
- В таком случае нам с вами разговаривать не о чем. Предупреждаю вас, что вы окончите плохо. Пойдемте, господа.
Широко расставив руки и придерживая за талью трех моих товарищей, повел их наверх в пустую аудиторию; дал бумагу и усадил за стол. Написали.
{104} После разговора с Мошниным стало еще тяжелее на душе, и еще более усилились притеснения начальства.
Мошнин прямо заявил слушателям Академии:
- Дело Деникина предрешено: он будет исключен со службы.
***
Чтобы умерить усердие академического начальства, я решил пойти на прием к директору Канцелярии прошений - попросить об ускорении запроса военному министру. Я рассчитывал, что после этого дело перейдет в другую инстанцию, и меня перестанут терзать.
В приемной было много народа, преимущественно вдов и отставных служилых людей - с печатью горя и нужды; людей, прибегающих в это последнее убежище в поисках правды моральной, заглушенной правдой и кривдой официальной... Среди них был какой-то артиллерийский капитан. Он нервно беседовал о чем-то с дежурным чиновником, повергнув того в смущение; потом подсел ко мне. Его блуждающие глаза и бессвязная речь обличали ясно душевнобольного. Близко нагнувшись, он взволнованным шепотом рассказывал о том, что является обладателем важной государственной тайны; высокопоставленные лица - он называл имена - знают это и всячески стараются выпытать ее; преследуют, мучат его. Но теперь он все доведет до царя... Я с облегчением простился со своим собеседником, когда подошла моя очередь.
Меня удивила обстановка приема: директор стоял сбоку, у одного конца длинного письменного стола, мне указал на противоположный; в полуотворенной двери виднелась фигура курьера, подозрительно {105} следившего за моими движениями. Директор стал задавать мне какие-то странные вопросы... Одно из двух: или меня приняли за того странного капитана, или, вообще, на офицера, дерзнувшего принести жалобу на военного министра, смотрят как на сумасшедшего. Я решил объясниться:
- Простите, ваше превосходительство, но мне кажется, что здесь происходит недоразумение. На приеме у вас сегодня два артиллериста. Один, по-видимому, ненормальный, а перед вами - нормальный.
Директор засмеялся, сел в свое кресло, усадил меня; дверь закрылась и курьер исчез.
Выслушав внимательно мой рассказ, директор высказал предположение, что закон нарушен, чтобы 'протащить в генеральный штаб каких-либо маменькиных сынков'. Я отрицал: четыре офицера, неожиданно попавшие в список, сами чувствовали смущение немалое. Впрочем, может быть, он был и прав - ходили и такие слухи в Академии...
- Чем же я могу помочь вам?
- Я прошу только об одном: сделайте как можно скорее запрос военному министру.
- Обычно у нас это довольно длительная процедура, но я обещаю вам в течение двух-трех дней исполнить вашу просьбу.
Так как Мошнин грозил увольнением меня от службы, я обратился в Главное Артиллерийское управление, к генералу Альтфатеру, который заверил меня, что в рядах артиллерии я останусь во всяком случае. Обещал доложить обо всем главе артиллерии, великому князю Михаилу Николаевичу.
***
Запрос Канцелярии прошений военному министру возымел действие. Академия оставила меня в {106} покое, и дело перешло в Главный штаб. Для производства следствия над моим 'преступлением' назначен был пользовавшийся в генеральном штабе большим уважением генерал Мальцев. Вообще в Главном штабе я встретил весьма внимательное отношение и, поэтому, был хорошо осведомлен о закулисных перипетиях моего дела. Я узнал, что генерал Мальцев в докладе своем стал на ту точку зрения, что выпуск из Академии произведен незаконно, и что в действиях моих нет состава преступления. Что к составлению ответа Канцелярии прошений привлечены юрисконсульты Главного штаба и Военного министерства, но работы их не удовлетворяют Куропаткина, который порвал уже два проекта ответа, сказав раздражительно:
- И в этой редакции сквозит между строк, будто я не прав.
Так шли неделя за неделей... Давно уже прошел обычный срок для выпуска из военных Академий; исчерпаны были кредиты и прекращена выдача академистам добавочного жалованья и квартирных денег по Петербургу. Многие офицеры бедствовали, в особенности семейные. Начальники других Академий настойчиво добивались у Сухотина, когда же, наконец, разрешится инцидент, задерживающий
