Отворила дверь: спит на канапэ мертвым сном.
И как у нас в дому убивали красных - не пробудился. После уж барин его разбудили и отвели в каморку на чердаке, а он жалился: голова раскалывается,
хоть застрелись! День просидел в каморке запертый. С вечера барин куда-то услали Демидыча, ночью сами оседлали двоих лошадей: уехали с постояльцем. Чуть свет барин воротились, вторую лошадь вели в поводу. И никто про то не знает, только я да барыня...'
Билетов тут же отправился к Кумоваеву.
Сын Билетова гимназист Вячка узнал о рассказе Анфисы немного позже. Побежал с интересным известием по приятелям. На квартире у Пети Осокина
застал Юрия Зверянского. Тот мрачно выслушал Вячку, схватил его за горло, хрипло рыча, что заколет 'как борова, за грязь и ложь'.
Петя Осокин, показав упорство, с трудом, но разнял сцепившихся молодых людей. Они решили драться на дуэли. Револьверы имелись у обоих. Собралось с десяток друзей, были выбраны секунданты. Пора отправляться в лес. Но кто-то предложил: а не спросить ли сперва самого доктора о предмете спора? А заодно и у Анфисы узнать, говорила ли она то, что рассказывает Вячка?
Они пошли к дому Зверянских и увидели входящую в ворота группу граждан. Билетов, Кумоваев- старший, Усольщиков и Бутуйсов явились задать доктору те же вопросы.
Зверянский вышел навстречу гостям в прихожую. На лбу выступает залепленная пластырем шишка. Лицо в ссадинах, на правой скуле - синяк. На шее - компресс.
Усольщиков страдальчески сморщился, спросил сокрушенно:
- Ай-яй-яй, кто ж вас самого пользует?У нас другого-то хорошего лекаря нет.
Доктор развел руками: - Обхожусь! - Пригласил гостей в кабинет (молодежь, за исключением Юрия, осталась во дворе).
Начал Григорий Архипович Кумоваев:
- Вы должны нас извинить, Александр Романович... вероятнее всего, это только слух...
- Пустая сплетня! - вставил Билетов.
- Что именно? - с холодной твердостью спросил доктор, стоя перед сидящими гостями.
- Видите ли, дорогой Александр Романович, - мялся Кумоваев, - вполне возможно, что все это дело...
- Попросту высосано из пальца, - закончил за него Билетов, поудобнее усаживаясь в кресле и зорко вглядываясь в Зверянского.
- Вам бы лучше и самому присесть, - попросил доктора Усольщиков.
- Нет, я нервничаю! - отказался тот.
- Мы принуждены, - Кумоваев нахмурился, - задать вам щекотливый вопрос...
- Впрочем, это пустяки, - бросил Билетов.
- Так спрашивайте! - вскричал доктор в нетерпении.
- Вы действительно спасли вашего постояльца-комиссара? - спросил Бутуйсов.
36.
Доктор выставил мясистый подбородок и ответил:
- Да, спас!
- Как же это... - пробормотал Кумоваев, - убийцу? Был же уговор: всех
поголовно! И потом, несправедливо: рядовых не щадить, а одного из главарейвдруг выпустить...
- Более чем странно! - отпустил реплику Билетов.
- Отец! - раздался хрипловатый громкий голос: на пороге кабинета стоял Юрий. - Так это правда? - гневное лицо, изуродованное шрамами, было кошмарным. - Ты спас его?! - он сжимал кулаки. - В таком случае... я, как
сын, первым требую... рас-с-стрела!
- Требуй, - произнес доктор, закипая и вместе с тем в неком удовлетворении, словно то, что сын потребует расстрелять его, вполне им ожидалось. - Ты, считающий себя демократом, - он приближался к Юрию и тоже сжал кулаки, - ты, грезивший Герценом, хочешь расстрелять отца за его приверженность народно-социалистическим идеям! Так что же ты, несчастный, понесешь людям?! - Зверянский отшатнулся с аффектированным ужасом.
Все молчали. Александр Романович, обращаясь к сыну, констатировал намеренно сухим тоном:
- Вышло так, что у нас р-разные убеждения! Что ж, мы должны идти до конца...
У Юрия вдруг вырвался всхлип, он протянул руки к отцу, отдернул... и как бы в исступлении зверства повернулся к гостям:
- Не сметь допрашивать доктора Зверянского! Во-о-он!!!
- Щенок! - взревел доктор, тяжелый кулак опустился меж лопаток Юрия: тот едва удержался на ногах. - Извинись перед господами и проваливай!
Усольщиков застонал и зачем-то зажал уши:
- Ой, не надо бы так...
Кумоваев вскочил с места:
- Вы не в себе, Александр Романович... вы, кажется, ударили-с...
- Я убью его! - вскричав, Зверянский тут же как-то померк, беспомощно вопрошая: - Как он ведет себя?!
Юрий нервно отвесил общий поклон:
- Очень прошу простить, господа! - четко прошагал к двери, выходя, обернулся: - Свободу России! - Щелкнул каблуками, дверь за ним закрылась.
У Усольщикова текли слезы, он воскликнул:
- Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!
- Я понимаю ваше недоумение, господа, - смущенно заговорил доктор, самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...
- То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? - предположил Бутуйсов.
Зверянский согласился:
- Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.
- Вы ему чем-то обязаны? - спросил Кумоваев.
- Определенно ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра - набат.
- Никак не пойму вас, Александр Романович, - с оттенком оскорбленности сказал Кумоваев, - какого ж рожна вы его не...
- Да что тут понимать! - воскликнул Усольщиков. - Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?
- Понимаете, - сказал Зверянский со странной приподнятостью, - это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...
- Поразительно! - вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несет чепуху.
Бутуйсов обратился ко всем:
- Господа, этот комиссар в зверствах не участвовал?
- Нет, что вы! - категорично заверил Зверянский. - Он всегда был у меня на глазах.
- Никаких приказов о казнях не подписывал?
- Не подписывал!
- Ну, тогда, господа, - заключил Бутуйсов, - нет ничего преступного в том,
что Александр Романович его отпустил.
- Наше российское благодушие, - заметил Билетов вскользь, с осуждающе-ехидной ноткой.
Усольщиков будто не услышал ее:
- Верно! По-нашему, по-русски: заслужил - получи сполна в отместку! Но только пока я в гневе. А гнев миновал: за стол с собой тебя посажу! Кстати, господа, теперь же пожалуемте все ко мне. Я телушку годовалую зарезал, и коньячок сохранился шустовский...
От приглашения никто не отказался.
37.
Прошла неделя, начинался путано-сложный май восемнадцатого...
