Но вот Сунцов и группа конных пригнали десятерых подростков. Пудовочкин подскакал к ним, наклоняясь с седла, заглядывал в лица, казалось бы, без тени злобы, смеялся:
- Павлинами надо быть, хвосты кверху, а вы вон чего - печальные!
Сын путевого обходчика Коля Студеникин спросил:
- За что нас?
- А чего ваш бздун в меня целил? - обиженно вскричал Пудовочкин. - А то
вы с ним не одних мыслей!
- А если нет? - Коля не отвел взгляда.
Пудовочкин - сердясь как бы в шутку - бросил:
- Ну, знать, мне еще извиняться перед тобой! Дурак ты, что ли?
Он указал плеткой на площадку, обнесенную изгородью: там обычно держали пригнанный на рынок скот; сейчас площадка пустовала. Приведенных загнали на нее.
Прибывал народ. Пудовочкин скакал взад-вперед по площади, беспокойно похохатывал, повторял: 'Ну, попали в меня, а?', 'А вот я це-е- ленький!' и: 'Кому охота еще попробовать?' Люди молчали.
Он спрыгнул с лошади, неуловимым движением тягнул из-за спины винтовку. Огромный, кудрявый, он не пошел - он стремительно покрался к площадке, слегка клонясь вперед. Ноги несли богатырское туловище, точно воздушное. Десятизарядный 'винчестер' выглядел детским ружьишкой в громадных ручищах.
Легко перемахнул через изгородь, что была по плечо человеку среднего роста. Ребята пятились от него, жались к городьбе. Пудовочкин встал к ним спиной.
Перед площадкой сидел на лошади Сунцов. Поймал взгляд командира. Приподнялся на стременах, повернулся к толпе:
- Все видят, товарищи и граждане? Вот так всегда будет делаться за разное нехорошее, да-а! - кривясь, помахал над собой рукой, словно разгоняя зловоние. - В пор-рядке рабоче-крестьянского наказанья... алле гоп р-р-раз! - рубнул воздух ладонью. - Алле гоп - два!
Когда крикнул: 'Три!' - Пудовочкин подпрыгнул, в прыжке развернулся к подросткам, упирая приклад в сгиб локтя, выстрелил. Колю Студеникина сорвало с ног, швырнуло оземь - будто ударило дубиной.
А ладонь Сунцова опять рубила воздух:
- Алле гоп - раз!
При выкрике 'три!' - пленники упали на землю, но Пудовочкин не подпрыгнул. Он хохотал... Подпрыгнул при счете 'шесть'. Выстрел убил Власа Новоуспенского, сына протодьякона. После этого прыжок и выстрел вновь последовали при счете 'три'. Затем - при выкрике 'пять'.
Расстреляны десять патронов; трое ребят еще вздрагивают на земле, крутятся, силятся вскочить. Кровь, стоны. Сунцов, не слезая с седла, стал издали добивать раненых из винтовки. Смертельных попаданий нет, мучения длятся.
В это время пригнали еще группу: человек пятнадцать. Пудовочкин воздел громадные руки, в правой - 'винчестер'.
- Даю помиловку! - и брюзгливо добавил: - Спасибо не жду, поскольку люди суть скоты неблагодар- рные!
- Везуха, козлики! - заорал Сунцов, направляя лошадь на кучку ребят. Те бросились бежать.
А Пудовочкин вдруг подошел к плохо одетой старушке, опустил ручищу на ее сгорбленную спину:
- Как увижу - хватит с них, я им со всей душой - живите!
Наклонился, чмокнул старушку в губы, погладил по спине и пошел по площади, поправляя франтовато надетую фуражку; винтовка болталась за спиной.
14.
Пролетка въехала на взгорок, с него хорошо виден Кузнецк. Блестят золоченые купола церквей, высится элеватор. Среди россыпи домиков выделяются вокзал, двухэтажные здания. Различим мост через речку, что извилисто перерезает город, видны конюшни, огороды, кладбище, темнеющий лесок, правее потянулась насыпь железной дороги, вблизи нее - линия покосившихся телеграфных столбов, которые кажутся издали кое-как воткнутыми палочками.
- Какая во всем этом бесхитростность и мирная невзрачность, растроганно проговорил Костарев. Затем в голосе зазвучало что-то таинственно-зловещее: - От земли меж тем исходят токи некоего взвинчивающего нетерпенья. Так и тянет хлестать стаканами спирт и ласкать вороненую машинку под названьем 'револьвер'. Разве вы не чувствуете такого, Александр Романович?
'Он серьезно болен', - подумал доктор, не отвечая.
- А множество простого народа давно уже чувствует это темное нетерпеливое напряженье. Поэтому в России столь болезненно-жадно пьют водку. Я нигде за границей не видел, чтобы так горячечно пили. А вам как врачу должно быть известно: спивается или стреляется человек, отлученный от единственно достойного его дела.
Русский народ был отлучен от свободного заселения просторов. Расширься Россия в свое время до глубин Нового Света, освой Аляску, пол-Канады, Запад Соединенных Штатов - сколько народу переместилось бы туда, сколько интеллигенции! Там, вдали от России старой, сколько было б произведено революций и прочих социальных опытов, сколько титанической энергии избылось бы в них! И не трясли бы добрую старую матушку Русь лихорадка и истерика умов, не вызрело бы того неосознанного отчаянья обделенных, того бешенства, той алчности к земному, к небывало жирному и сладкому, что так умело теперь эксплуатируют большевики.
- Вы на карту давно смотрели? - укоризненно прервал Зверянский. Вернемся домой - взглянете. Эдаких- то просторов мало России?!
- А вы что, - сдерживая ярость, сдавленно произнес Костарев, - измерили силу русских и приобрели право решать, чего с них достаточно? Почему Англия, уже имея Индию и Австралию, захватила еще и Новую Зеландию, не сказав 'хватит'? Почему отняла Мальвинские острова у Аргентины? Почему, проглотив треть Африки, сцепилась с Францией из-за крохотного форта Фашода и, не спасуй французы, была готова вести с ними долгую кровопролитную войну? Почему сожрала и обе бурские республики?
Я могу привести десятки примеров, когда английское правительство, казалось бы, не могло уже не сказать 'хватит', но не сказало этого! В свое время не говорило подобного и испанское правительство. И ряд других - тоже! Зато российское, по-видимому, следовало вашему совету, доктор, и только и делало,
что подходило к карте и твердило: 'Ну и будет с нас! Довольно!' Как ненужный излишек продало Аляску, Алеуты...
Однако при этом совалось в европейские дела, лезло на Балканы! Это все равно как если бы Англия, вместо того чтобы забирать заокеанские необъятные плохо защищенные земли, лезла бы в Швейцарию, на Сардинию, на Сицилию.
Но нет, английское правительство всегда оказывалось достойно своей нации, тогда как наше не вмещало духа народа - самого величайшего, самого
творческого народа мира.
'Ни-и-икогда не соглашусь с его рассужденьями, - взволнованно протестовал доктор. - Однако же до чего он трогателен в своих заблуждениях! Какая любовь к России снедает его!'
- В детстве, в юности, - говорил Костарев со страстью, - меня изводила невзрачность российской провинции, ее душащая мертвой тоской недвижность, невозможность в ней каких-либо открытий, приключений, подвигов. Как манили меня Кордильеры, Соломоновы острова, горы и равнины Тибета! Как хотелось мне быть до мозга костей мексиканцем или не знающим страха сикхом. Не исключительно ли это русская черта, доктор: находить любимые национальные типы и отождествлять себя с ними?
15.
- Помните, доктор, в момент нашего знакомства вы заговорили о 'небедных', как вы выразились, помещиках Костаревых? Именье под Инзой, о котором вы упомянули, принадлежало моему дяде. Я вырос в другом - победнее. Позднее унаследовал и его, и дядино.
В юности я уехал за границу, путешествовал, поездил по Мексике, побывал в Аризоне, в Клондайке. Двадцати трех лет уплыл в Южную Африку и воевал волонтером на стороне буров против англичан. Когда армии бурских республик были разбиты, я еще два года участвовал в партизанских действиях буров. Кажется, лишений натерпелся вдоволь, головой рисковал достаточно. Однако же как только возвратился в Россию, я почувствовал - переполнявшая меня энергия далеко не растрачена. Исходящее от этой земли нетерпенье электризовало меня. Но теперь я устремился не за моря, а в революцию.
Я вступил в боевую организацию анархистов, участвовал в экспроприациях, в актах террора. И лишь в девятьсот седьмом году с меня оказалось довольно. Я понял: отнюдь не великая революция надобна
