Арестованный смотрел пытливо. Его хотят купить лаской, чтобы выудить у него все? Но у контрразведки имеются более простые безотказные средства. Станут они возиться, угождать ему обедом...
У Егора затлело подозрение, что он нужен Володину для некоего его собственного, шкурного, тайно вынашиваемого плана.
Мысль подбодрила, и тотчас всколыхнулся голод. Он схватил хлеб, жадно хлебнул из ложки ухи, заговорил и развязно, и заискивающе:
- Как приметили-то вы, что я вчера сказал насчет хлеба под салфеткой. А такого сермягу разыграли! Вроде как на мою барскую замашку рассердились...
Ромеев молчал, и арестованный продолжил:
- У простого-то тоже человека - и понимание, и вкус на хорошее. А то нам с вами не хочется приличного? Мы - люди схожие. - Он из осторожности умолк.
Володя прервал молчание, дружелюбно обронив:
- Да вы ешьте, ешьте, Егор Николаич.
Павленин быстро покончил с ухой, схватив руками гусятину, хищно отдирал зубами мясо от костей, маленький подвижный подбородок залоснился жиром.
- Как вас называть, не знаю...
- Владимиром Андреичем.
- Я вам рассказывал, Владимир Андреевич, еще в начале нашей дружбы... последние слова Егор выделил, - как я подростком пятнадцати лет трудился на шерстомойках. Таскал целый день мокрую шерсть. Получал миску щей да дневной заработок вот какой. Мог я на него купить булку, селедку и стакан молока. Такая была моя судьба. Думаю, что и вы как сыр в масле не катались.
Павленин выждал, обгладывая гусиную ножку, заговорил опять:
- У такого человека, как вы, с вашей головой и угнетенного происхожденья... если б, к примеру, обчество и порядок без белой власти... могла бы быть замечательная жизнь.
Ромеев негромко, словно вскользь, заметил:
- Агитируешь?
Упираясь локтями в стол, нависая над тарелками, Егор подался к Володе:
- Отступают ва... - он хотел сказать 'ваши', но осекся и поправил себя: - э-э, белые! Да сколько партизан в тылу - кому знать, как не вам. Душою Сибирь за красных! Проигрыш белым и никак иначе. - Лицо его сделалось хитрым, глаза пронырливо заблестели, он зашептал: - Не хочу я, Владимир Андреевич, чтобы вы бежали на чужбину! Умоляю, разрешите вам помочь... - Ему казалось, он правильно понял контрразведчика.
Тот, как бы сходясь с ним на одной мысли, бормотнул:
- Простят?
- Руку даю на отсечение! - выдохнул Павленин в озарении, что может спастись, и забывая, как мало сейчас стоит его рука. Добавил многозначительно: - Вы ведь не пустой к нашим придете... Вижу я, - высказал он с жаром, - не должны вы быть с белыми. Это ненатурально. Вы - наш!
Ромеев потупил глаза, словно скрывая внутреннюю борьбу.
- Ваш... не ваш... - сказал и точно забылся, выдержал паузу. Происхождение мое... Нет у меня желанья его вам рассказывать...
Вдруг с искренностью произнес:
- Но, конечно, поскитался я по углам. Часто не был сыт. Городовой был для меня большая опасность.
Павленин возбужденно кивнул, как бы приветствуя то, что городовой представлял опасность для Володи. Тот продолжал:
- Жили мы с отцом под чужими именами - по глухим фатерам, по номерам...отец на каторге помыкался... правда, не за политику - за грабежи. Но для красных и это неплохо.
Егор охотно поддержал:
- Хозяева побольше грабят!
Внутри у Ромеева клокотало. Сказал через силу:
- Не надо мне поддакивать. Вы не знаете, что к чему. - Во рту было сухо, он сглотнул с усилием, точно пил что-то не проходящее внутрь: заметно двинулся острый кадык. - На отца, - в голосе зазвучало неуемное страдание, за его самостоятельный характер напали свои же. В спину всадили финку и потом пыряли. Думали - кончился, бросили его под мост в канаву. А он сумел вылезти, дойти до номера, где меня поселил.
Мне было в ту ночь пятнадцать лет восемь месяцев, и на моих руках помирал последний, единственный родной мне человек.
Мучился он страшно... успел мне сказать: 'Мсти всем ворам, всем преступникам мсти! Из них многие часто убивают своих, но с другими ворами работают заодно. А ты, - сказал он мне строго и верно, - назло будь не таким! Ты будь против всех преступных и против каждого преступника'. С этим последним словом затих.
Схоронили его, продолжал рассказ Володя, за счет благотворительного общества, а мне надо было думать, где найти пожрать. То же общество посоветовало меня в артель, которая ставила каменные надгробья, могильные склепы или поправляла старые. Ну и подновляла часовни, церкви.
Уж потаскал, поворочал я камни, потесал их - мозоли лопаются, из нихсукровица течет, руки ею облиты, а работать надо: не пожалеет никто!
Проливал слезы - сказать не стесняюсь. Проливал - что послан в мир на такую долю, и жалел себя как! и ненавидел, кажется, весь мир.
А выпадет погожий, теплый день - работать полегче, - и благодаришь Бога. Обед, случится, дадут хороший - и уж радости сколько! Всего тебя это меняет, и тянет душой - чего б посмотреть невиданного?
Особенно я любил, когда переходила артель на новое место: вот тебе и другая церковь, и кладбище другое, да если это летом - ух, привольно-то! жарко, облака белые громоздятся горами, а меж них солнце так и шпарит, по всему кладбищу вишня разрослась, ягоды наливные краснеют. Идешь срываешь их и высматриваешь надписи по надгробьям. И вдруг встречается: 'На поле брани он честь россов выражал'. А то: 'Он умереть вернулся в край отцов из той Венеции, где звался Львом России'.
Обернешься на церковь: купол ее голубой точно белоснежной пеной умыт, золотой крест на солнце сияет, а дале - молочное облако встало пухлое, легонькое, и от тишины, от жара огненного так воздух и звенит... ох, как охота всю эту буйную зелень вокруг, кусты пахучие обхватить! И такая радость проберет - мир хорош до чего, и мир-то - Россия!
В Псковской губернии, в деревушке - глухие сосновые леса кругом, поправляли мы церковку: беднее не бывает. Батюшка, совсем молодой, сам на своем поле и работал. Раз обтесываем мы камни, а он после службы спешит на огород полоть. И чего-то улыбается нам... А назад идет - несет мешок. Я, говорит, вам молоденькой картошечки накопал, сейчас матушка сварит...
И притащили с матушкой нам котел молодой картошки, укропом посыпана. Едим мы ее в тенечке - знойный вечер, душный, - и нельзя передать, как приятно мне от понятия: вот моя Россия! Батюшка этот - кудельки еще вместо бороды, матушка, не родившая пока что ни разу, бедная церковка, картошка: в охотку в такую, что и сейчас облизнешься... - Россия это!
С тех пор я увижу сараюшку, а рядом босого пацаненка - ему трех лет нет, а он уж работает, чтоб против голодухи выстоять: хворостиной отгоняет от грядки кур - так у меня внутри все переворачивается от боли России.
Павленин, не забывая приканчивать остатки обеда, поражался, какой хитрый, ушлый, заковыристо-опаснейший человек перед ним, время от времени кивал, даже зажмуривался, выказывая сочувствие Ромееву и восхищение верностью сказанных им слов.
Захваченный порывом высказать, высказать заветное, Володя торопливо, нервно вспоминал:
- В псковских же местах, при поместье на реке Плюссе, подновляли мы склепы. Кладбище родовое. Помещик пекся о нем - сам заметно уже пожилой, тучный, голова и бородка седые, а нос большой, розовый. Обходительный барин - рубашка на нем кипенно-белая, жилет белый, белыми же цветами расшитый, и летний белый пиджак. Ходил с тросточкой, говорил с сильным сипом, отдувался.
Мы во дворе обедаем, а он по веранде туда-сюда - топ-топ, топ-топ, тросточкой помахивает - своего обеда ждет. И очень нервничает, что повар что
нибудь не так сделает. То и дело уходит в кухню к повару - до нас доносится
