происходит моя человечность к тебе - конечно, в отмеренной позволительной степени.
Боясь сломаться, размякнуть, арестованный понудил себя со злобой выдавить:
- Ври, ври...
Ромеев, словно не услыхав, говорил:
- Про твой страх смерти и что в бою не бывал - знаю от тебя же. И потому оцениваю, сколького тебе стоит со мной держаться и говорить такое. Я всегда чувствовал твою силу - и поэтому должен был сказать перед тобой о себе. Твое дело не верить - а я открылся.
В агенты же я тебя не тяну и не хотел. Сам знаешь - из ваших найдутся не один и не два. - Он выдвинул ящик стола; стол достаточно широкий, и сидящему напротив Павленину не видно содержимое ящика. В нем под листом бумаги - револьвер со взведенным курком.
Володя протянул арестованному бумагу, карандаш:
- А показания ты все-таки дай.
Егора оглушило смятение. Силу мою чувствуешь? Так чувствуй! Написать: 'Я - большевик, от своих убеждений не отказываюсь, белого суда не признаю...'? 'Смерть белой сволочи!'?
Или потрафить им? словчить, написать про то, что они уже и так знают, посмирнее написать... Заменят расстрел отправкой на Сахалин, у них это бывает...
Он сжимал карандаш, силясь думать спокойнее, напряженно склонился над листом бумаги, а Ромеев незаметно опустил руку в ящик стола, взял револьвер; не вынимая его, тихонечко выдвигал ящик на себя и вдруг неуловимо приподнял наган и выстрелил.
Павленин ничего не успел увидеть. Пуля угодила ему в лоб над левым глазом - тело мягко свалилось на пол, стул шатнулся, но не опрокинулся.
Выскочив из-за стола, едва удерживая в затрясшейся вдруг руке револьвер, Володя, готовый стрелять еще, заметался над телом. По нему прошла легкая судорога. Павленин был мертв.
Унимая себя, Володя мысленно вскричал: 'Это только и мог я для тебя сделать'. Он избавил арестованного от муки ожидания, от процедуры казни.
17.
Унимая себя при виде воровства, царящего в тылу, сопротивляясь муке отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные,
гордые - и ради них избавлена будет от казни Белая Россия.
Умиленно берег в памяти день, когда вдруг встретился в Омске с Сизориным.
Ромеев был в парикмахерской - с молодости держался привычки хоть изредка, но бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а он уловил в себе беспокойство от чьего-то взгляда. Увидел в кресле поодаль тощего, недужно-бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами.
- Дядя Володя!
С Сизориным в парикмахерской был приятель, они зашли обрить головы замучили вши.
Когда Ромеев и два молодых солдата вышли на летнюю полуденную оживленную улицу, по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не через каждые десять шагов попадались кофейни, чайные, рестораны, Сизорин фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе:
- Парикмахер только стричь - а вши как посыплются!.. Он покрывала меняет и бросает, меняет и бросает, а они сыплются... Позорище! - заключил парень весело и с наслаждением провел пальцами по глянцево-голому черепу.
У его товарища череп был странно удлиненный от лба к затылку - походил формой на дирижабль. Сизорин представил этого долговязого, поджарого юношу как Леньку из Кузнецка - добровольца 5-го Сызранского полка. Ленька выглядел не лучше приятеля.
Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба еще и переболели тифом, и им дали освобождение от службы на полгода. Вручили им и деньги - солдаты подсчитали, что хватит их, если иметь в виду только еду, лишь на неделю. А где они будут жить? Врач посоветовал проситься на поезд американского Красного Креста. Случалось, американцы брали выздоравливающих белых солдат санитарами или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже обещали взять в Америку.
Сизорин, захиревший, изможденный до полусмерти, вдруг заразительно рассмеялся. Вероятность очутиться в американском поезде, где все блестит чистотой, где вдоволь сливочного масла, засахаренных сгущенных сливок, а к мясному супу дают еще и копченую колбасу, представилась солдату неправдоподобно-комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним.
Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал:
- А почему не попроситься? Я знаю - они берут. Они - христиане, а по вашему виду все понятно...
Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил:
- Да мы в этом поезде со скуки подохнем! - тут лицо его сделалось строгим, он хотел произнести сурово, но вышло растерянно и вместе с тем поражающе искренне: - 'Попроситься'... Мы столько прошли... мы... и проситься?
Его спутник как бы жадно схватил что-то невидимое:
- Нам бы снова трехлинеечку в руки!
У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части.
Ромеева до слез пробрало от щемящей жалости и уважения. Он повел ребят кормить - но не в ресторан: не то состояние души, чтобы сидеть среди ресторанной публики. Он нашел наклеенное на стену объявление: 'Обеды на дому'.
Их впустили в бревенчатый флигель в глубине двора, в некогда небедную, а ныне жалкую комнату, куда из кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка, вдова значительного в свое время местного чиновника, боролась за существование: собственное и детей-подростков.
Гостям принесли, как хозяйка назвала их, 'домашние щи', в которых оказалось чересчур много капусты и совсем мало говядины, подали рубленые котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем.
Главное - они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить...
Ромеев узнал из рассказа Сизорина, что Быбин погиб от ранения в живот, промучившись около суток. В бреду он поминал шурина, убитого за месяц до того, бормотал, что они в честь встречи 'раздавят баночку'.
Сизорин описал, как изменился Шикунов: показывал себя рьяным служакой, его произвели в прапорщики - и он стал неприступно-властным, строит из себя 'военную косточку', раздобыл перчатки тонкой кожи и летом не снимает их.
Лушин, всегда носивший усы, зарос до самых глаз бородищей, все так же
ухитряется находить выпивку, все так же охотно, подолгу рассуждает.
Ромеев слушал с видом человека, который мучительно колеблется. Вдруг решился - стал рассказывать о себе...
Отложив служебные дела, повел ребят на берег Оми, там давали напрокат лодки; он катался с ребятами на лодке и описывал свою жизнь...
Потом пошли в привокзальный сад, прогуливались и сидели там на скамейке, пили морс, а он все рассказывал... Повторял, что грешник, однако есть у него одно: на эту войну он пошел, как на библейский брачный пир и, 'как и вы, великое юношество России, вошел в брачной одежде!'
Многие же пошли на войну 'не в брачной одежде', и к ним будет отнесено то, что в библейской притче сказали подобному человеку: 'Друг, как ты вошел сюда не в брачной одежде?' Он же молчал. Тогда хозяин велел связать ему руки, ноги и бросить его во тьму внешнюю'.
Сизорин и его товарищ не поняли этой ссылки на Библию, даже как-то и не задумались. Пора было прощаться. Когда Ромеев ушел, Ленька под сильным впечатлением проговорил:
- Такой непреклонный к самому себе человек! Если б, к примеру, он иногда напивался и голый на четвереньках лаял, как собака, - я бы его все равно уважал.
Сизорин убежденно согласился.
- Большой человек! - с твердостью сказал он. - Великий человек!
18.
То было в августе девятнадцатого...
А в феврале двадцатого поезд чешской контрразведки отбывал из Хабаровска на Владивосток. Позади остался Иркутск, где кончил жизнь проигравший Колчак. Эшелоны англичан, французов, чехословаков тянулись в Приморье, там держалась еще белая власть.
Майор Котера распорядился пригласить в купе Ромеева. Капрал Маржакнатащил с поезда любезных
