взволнованный разговор.
Обедать сядет на веранде, служит ему слуга - старик, а усы черные. Залюбуешься, как барин от нетерпенья крышки над кастрюльками приподнимает и обжигается, вскрикивает, пальцы облизывает. Станет есть - аж стонет, охает от вкусного, мычит и головой поводит.
Нам он велел сделать ему впрок надгробье, выбить золотом надпись: 'Пределы ему не поставлены, ибо он дворянин России'.
Наш старший над артелью осмелился спросить: как же-с, мол, извиняюсь, насчет пределов, когда человек-то ведь уже будет мертвый? А барин: пусть мертвый, и хоть сорок раз мертвый, а, однако же, никаких пределов не признаю!
За эти слова я его прямо полюбил, и еще то мне затронуло сердце, что не 'русский дворянин', а - 'дворянин России'! Не знаю, понимал ли он, как я: Россия может и немецкой, и американской быть. Она всех стран пространственней!
Ромеев вернулся мыслью к барину, заявив запальчиво:
- И никак мне не было обидно глядеть, как он обедает, и не брала зависть на его богатство.
- М-мм... - Павленин, прожевывая тушеную капусту, кашлянул и как бы доверчиво признался: - Не могу я чего-то понять: вы работаете до кровавых мозолей, куска досыта не едите, а он всю жизнь в счастье, на ваших глазах такое роскошество и безделье, и чтоб вам не было обидно...
Ромеева залихорадило, он дернул головой, порывисто вытягивая шею, стараясь придать себе высокомерный вид.
- Ни понять, ни представить ты, конечно, не можешь, - сказал желчно, заносчиво: обращаться к Егору на 'вы' ему надоело. - Ты смотришь на роскошь снизу, у тебя текут слюнки на богатый стол, а я смотрел на барина сверху, потому что я чувствовал... не буду тебе объяснять - почему, - но я чувствовал, что вроде как мог таким же богатым и даже богаче быть, но я вроде как от того отказался ради России!
И я бы по правде-истине отказался в действительном смысле.
А барин Россию любит, но не отказался ни от чего ради нее: не мог по
слабости, куда ему против меня?
То есть он слабый, больной росток в саду России, и я, как о ней целой, так и о нем должен печься!
- И как же мне тогда, - рассерженно и убежденно заключил Володя, - не смотреть на него сверху?!
Будь Павленин не в тюрьме под угрозой расстрела, его разорвало бы от хохота.
Он притворился, что всерьез принял услышанное; при этом воодушевляюще верилось: до чего ловко сумел он загнать в угол столь прожженного хитреца! Тому остается лишь нахально врать откровенную чушь.
Ромеев с презрением говорил:
- Ты плакал, что рученьки твои отмотались мокрую шерсть таскать, спинка изломилась и пожрать ты не можешь то, что у других на столе. А я камни ворочал, тесал их - ладони кровоточили! травил пылью легкие и мечтал не о том, чтоб в чистой сидеть конторе, печати ставить и чтоб мне из ресторана приносили обед. А я думал, что я могу и должен сделать, - он на секунду примолк, колеблясь, сказать или нет, - сделать, чтоб мне на надгробном камне написали - 'честь россов выражал'.
- Ну разве ж ты, - горячо, горестно вскричал Володя, - можешь понять 'Честь россов выражал'?
Егор спрятал взгляд, не посчитав нужным поддакнуть. Ромеев с трудом кое-как обуздал кипевшую в нем бурю и, приостанавливаясь, чтобы не сбиться, со снисходительно-усмешливым выражением задал вопрос:
- Разве б ты или кто другой... из всех вас мириадов таких же... мог бы пойти на смерть лишь за то, чтоб на его могиле было: 'Он умереть вернулся в край отцов из той Венеции, где звался Львом России'? Или: 'Пределы ему не поставлены'?
Сказано было со столь красноречивой интонацией, что Павленин не стерпел обиды:
- Я за свое пошел жизнью рисковать и средь первых был, - проговорил дрожащим от бешенства голосом, - и если так сошлось, что выхода нет - умру, на колени не встану!
Ромеев глядел в его бескровное, словно отвердевшее в решимости лицо, а Павленин высказывал жестко, грубо:
- Россия не мене родная мне, чем кому другому. Русский я. Но слова о России не обманут и не отвлекут от положения: одни в ней имеют и много, а другие - нет. Чтоб это поменять - шли, идут и будут идти на смерть!
Володя хотел ввернуть что-то саркастическое, но не получилось. Какое-то
время он молчал, усиленно подыскивая слова.
- Не можешь ты мне поверить, но я изъяснюсь. Чтоб кто не имел - стали иметь, нельзя прямо за это бороться! Толку не будет. Мировое устроение не переборешь. Надо бороться за другое - лишь тогда неимущие и заимеют!
Я это понял из слов отца. Его смерть была дозволена, чтоб он свои слова сказал и чтоб они повернули меня против преступников, подтолкнули мстить.
Но для этого я еще был зеленый, а пока повзрослел, мне было дано понять: надо мстить не только за отца. Надо мстить за Россию - преступникам России! Почему я и пошел проситься в сыск.
Павленин остро вдумывался: к чему он клонит? Соблазняет в провокаторы к ним пойти? Стараясь, чтобы вышло простодушно, сказал:
- Платили, думаю, в сыске не ахти сколько...
Ромеев ждал подобного вопроса, не взъярился, а с холодной надменностью ответил:
- Не уколола булавка! Как ты, конечно, думаешь, платили мне нескупо. А так как я служил с немалой пользой, то все щедрей платили. Квартиру нанимал в бельэтаже - не худшую, чем у отставного генерала. Спал с сожительницей на кровати из карельской березы. Дачу купил в Подмосковье, в Вешняках...
В голосе стало прорываться волнение:
- Шло мне, добавлялось и прибывало - потому что не за это я служил и не об этом думал. И когда честь потребовала - все это не удержало меня совершить! Что совершить - про то не тебе знать...
Уволили от службы, но я оставался при деньгах. Мог найти, как и прожить хорошо, и поднажиться. Но я взялся за тяжелое: открыл каменотесную мастерскую. Сам же тесал камень и учил подручных... Сожительница меня запрезирала. Женщина молодая, приятная и дорогая мне... Не захотела со мной более продолжать. У нее от меня были девчушка и мальчик, и я оставил ей дачу. Шестьдесят процентов скопленного записал на них, а самому пришлось помещаться с мастерской в сарае.
Бился-бился, а не шло дело, работники попадались пьющие, прохиндеи, клиенты в обиде всегда... так до большевицкого переворота и дотянул - тому должен, другому.
Володя вдруг смягчился, сказал улыбаясь, почти дрожа от теплого чувства:
- Зато как узналось про белых - я судьбу-то и понял! Начата белая битва за Россию. Вот на что я был послан, к чему меня жизнь подводила... в кошмарный час России - зрелой головой и всею испытанной силой - действовать за Россию!
- А ты считаешь, - с упреком, но без злости обращался к Павленину, - я - предатель. Дурочка! - с жалостливой иронией назвал Егора как существо женского рода. - Вернее меня нет.
Павленин думал с душащим возмущением: 'Брешешь-то зачем так мудрено?.. А если ты когда-то в самом деле бабе и детям своим оставил дачу, то теперь на десять дач нажился. Чехи вон как грабят, а ты при них - с развязанными руками...' Сказал неожиданно легко, голосом, звенящим от безоглядно-злого подъема:
- Зовешь к вам в агенты? Попроще, покороче надо было! А историю свою щипательную сберег бы для семинариста, дьячкова сынка...
Павленина захлестнуло пронзительно-страшное и вместе с тем торжественное чувство гибели, он спешил высказать :
- Я слушал твои сопли - думал: ты, как фасонная блядь, модничаешь и крутишь вокруг того, чтобы со мной к нашим бежать. Потому что - вашим каюк! - он весь подобрался, стремясь произнести с предельным, с неимоверным
сарказмом: - А ты меня-а-а, хе-х-хе, меня-а-аа! к вам в шпики тянешь, ха-ха-ха... - прохохотал деланно, тяжело и с заледеневшими в ярости глазами будто прицелился в Ромеева: - Не знаю, какой ты, хи-хи, ве- ерный... Но о себе скажу: я - своим верный!
Володя с внезапной простотой сказал:
- А я это знал, Егор Николаич. Я тебя до нутра видел - ведь ты со мной был очень откровенным. Видя твое доверие, и другие ваши мне вполне доверяли. От твоей доверительности, от твоей пользы и
