Тут боров развалился, откинулся назад, выдвинул мой ящик стола, пошарил там, а что там найдешь? Разве что журнал с Надеждиной фотографией, что я принес на работу.
Полистал он его.
- Как говорится, доверяй, но проверяй... - мычит. - У бригадира власть в руках, потому и возможность нарушать у него больше...
Тут долистался до обложки - он сзаду, по-юродивому журнал рассматривал. Увидел фото Нади.
- Хороша доярка! - говорит эта рожа. - Окорока и губки рабочие... не грех и подрочить на нее... - расплылся в улыбочке мерзкой.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Крохалев счастливый возвращался со свиданки. Пузо - во, в голове с оголодалой непривычки звон стоит, а сквозь него голос матери: 'Она ить и на воле дефисит, кобласка-то...'
Ну, откуда взялся! - вынырнул Шакалов, палка в руке - прут невзрачный, на дорожке, что ли, подобрал.
Как устерег, гнида! Всю свиданку, поди, за углом торчал...
- Пошли, - коротко сказал Шакалов и, уверенный в исполнении, побрел вперевалку.
Кроха за ним.
Точно: в сортир ведет.
- Да вы что, товарищ... эта... гражданин прапорщик... э... старший...
- Погуторь у меня. В туалет шыгом марш.
- Не хочу я, с утра маковой росинки...
- Ну, тогды, - вздохнул Шакалов, - вот. - И изъял из неведомых Крохи глубин... трехлитровую банку с теплой мутной водой. - Поблюй, заключенный номер раз, легше станет.
- Ну уж нет! - возмутился Кроха: не дай бог, отравишься... - Я уж лучше, как положено, через зад.
- Дело твое. Да не туды, умора! В уголок, в уголок погадь. Да натужься получше, а не то будешь эту воду пить до четверга.
- Понял!
Обидно-то как! Но силился Кроха, выдавал съеденное за несколько часов. И все-то псу под хвост! Ну откуда, люди добрые, на Зоне силы возьмутся, когда каждый Шакал норовит все, что ты с таким трудом надыбал, прикарманить, да еще и усвоиться колбаске не дает.
Уж как так получилось, но выдал Кроха даже то, что жевал в последнюю очередь - не больше пятнадцати минут назад. Узнал свое добро по маслинке, которую из жадности не жуя проглотил - вон она, чернеет в куче.
- Тэк-с, - присел Шакалов над кучей, морщась от отвращения. Но полез в кучу с прутиком своим - аккуратненько, археолог вонючий. - Вот оно!
Так и есть. Денежки, завернутые любовно в целлофан. Двадцатипяточка, четвертачок и зелененький полтинник.
Хорошо, что два червонца заныкал - ни одна собака не найдет, - пронеслось в голове у Крохи. Червончики, с Лениным, привязал Кроха к самому интимному месту, а потом обвязал его, пришпандорив к яичкам - надежно. Да усмотрел, видать, Шакал, пока он, большое дело делая, слишком выставил свою премудрость, на гнусного начальника про себя матерясь.
- А теперь попысай, будь ласка. Уморился ведь с лимонаду-то, сцать хочется. Не стесняйсь.
Кроха полез в штаны, соображая, как бы так его вытащить, чтоб червонцы сохранить... И уронил, конечно, обоих Лениных в говно.
- Вот теперь правда все, - Шакалов с удовольствием поковырялся в дерьме на этот раз прямо пальцами. Достал двух Лениных, обдул формально... Подумал и обтер о робу третьего.
- Гуляй. Но прежде, Крохалев, кучу эту убери. Приду, проверю.
Утекли денежки!.. Прощай чаек, прощай косячок, прощай лишняя папиросочка...
Скорбно зарыдал Кроха - пустой, как вчера, униженный... опять голодный! И до ужина рак на горе свистеть не собирался...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Я выдохнул полной грудью, сделал шаг к столу и понял... вон оно... то состояние... когда все оборвалось... и теперь уж никакая сила... никакой кран не сможет меня оторвать от ударов по морде этого человека. Я буду бить его ровно столько, чтобы убедиться, что он не живой...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И только неожиданно вбежавший прапорщик Хрякин спас жизнь капитана.
Прапор загремел сапогами, хлопнул дверью, некстати заржал отчего-то, и все это сбило Батю со страшного намерения, будто пробудило, встряхнуло Воронцова, уже шедшего на прямых ногах к не подозревавшему, как смерть его близко, капитану...
- Погуляй, не мешай нам! - схватил Хрякин Воронцова за рукав, подтолкнул к выходу.
Воронцов бездумно глянул на него, машинально вышел и был рад, что его остановили, ошалело теперь смотрел по сторонам, понимая, что минуту назад могло случиться убийство, и оно, к счастью, не случилось...
- Поехали... - кивнул прапорщику капитан.
И тут они начали выворачивать наизнанку всю бригадирскую комнату, заглядывая в каждый угол, отдирая линолеум, переворачивая и перетряхивая стулья, заглядывая за отошедшие плинтуса и выкрутив даже патрон из лампочки.
Потрошили аптечку с лекарствами, вскрыли все упаковки таблеток, изучив их со знанием дела, посчитали и составили опись.
Крикнули Воронцова и, когда он вошел, озадаченный и растерянный от бардака, что наделали у него лихие сыщики, с него сняли (чуть ли не сами) сапоги. Ничего не находилось, и азарт проходил впустую.
Он стоял, босой, униженный, похожий своей гладко выбритой головой на буддийского священника, печальный и недвижимый.
Захватив в качестве единственного доказательства неблагонадежности бригадира чуть потемневшую от накипи чая пустую пол-литровую банку, горе-сыщики, матерясь, покинули его комнату, оставив запах сигарет, перегара и злости...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Ага, вот так, значит, ссучиться так ссучиться мне судьба предлагает - до конца. Сдавать людей направо и налево. Вон она, оказывается, доля какая бригадирская...
Ну уж нет.
Уж мне-то есть что рассказать, как Зона живет, для меня нет в ней тайн, но для тебя, боров, пусть останутся они тайнами...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не было тайн здешних для авторитета Квазимоды, это точно. Вся, скажем, механика употребления наркоты была в его голове как на ладони. Вот, например, обед в ПКТ, куда уж и воробей не должен был ненароком залететь, не то что косячок с анашой... Ничего подобного. Вот настал в камере обед, и ловят момент - не бросит ли и на этот раз баландер вместе с хеком в камеру четвертиночку 'шоколадной плитки'...
И - дожидались. И, аккуратно разломив на газете 'Правда' драгоценную шоколадку, выгребали из ее нутра дурь желанную, и скоро уже гуляла она по телу арестантов. Иван это не одобрял, сам не курил и не нюхал, однако никогда не пытался отсоветовать никому, знал, что для многих это единственная радость в жизни и многие так и живут в ПКТ - от подогрева до подогрева. Пускай...
Но и умирала в Иване вся эта механика, не становилась достоянием никого кто кому и сколько проиграл в стиры, и как расплачивался за это кукнаром, и кто употребил его. Все это было и будет, знал Квазимода, но умрет - для Медведева, Волкова, для всех погонников, для всего мира.
Таков закон его мира, таков закон Зоны, таков закон его, Воронцова Ивана Максимовича. И если бригадирство этот закон заставляет попирать, то он выберет между воровским законом и властью, неожиданно упавшей в его сбитые работой руки...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Оделся я, обулся, пошел по участку. Не знаю, куда себя деть... Столкнулся с бригадиром третьего
