- Ну-ка, замолчи! - Я его схватил да треснул, посадил на диван. - Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается:
- Время одиннадцати нет, сынок, в магазине еще не дают. Да и денег, сыночка, нет уже, ты же вчера последние забрал...
- Достану бабки! Не твоя печаль! - махнул рукой сынок любимый. - Неси!
- Еще слово, и я тебя сдаю в милицию, - в ухо ему кричу.
Вспомнил, что я слов на ветер не бросаю, глазенками лупает.
- В моем доме... в милицию, майор...
Мать заплакала.
- Не реви, мать, - он вдруг развеселился, - я с майором гулял, он меня угостил, и я теперь его должен угостить...
- Врать не надоело? - говорю. - Все, извините, - это уже матери. - А его я вам советую все ж в ЛТП определить, иначе толку не будет.
Она закивала, перекрестилась.
- Выпили бы чаю...
Я вздохнул, наконец сел.
Дробница уже храпел, широко открыв рот, на диване, в грязных сапогах. В квартире стоял отвратительный смрад кислого перегара и табака. И тут я увидел на стене с грязными и порванными обоями увеличенную фотографию лихого усача в буденовке.
- Что, правда... дед у него...
- Правда... в тридцать седьмом репрессировали папу... мать сюда приехала к нему. Его зарезали в вашей Зоне воры при сучьей войне...
НЕБО. ВОРОН
Люди, живущие сейчас подо мной, внизу, были лишены, конечно же, самого главного - возможности обратиться к Вседержителю. Никто из сидящих в Зоне уже не имел представления о том, что же такое причастие, исповедь, а ведь они хотя бы формально принадлежали к вере, что культивировалась на этой территории. Вера эта была истреблена, оболгана, и люди, гордо назвавшие себя атеистами, что значит - неверующими ни во что, стали куролесить на бесовский манер, вызывая в себе радость, а здесь, на Небе, - жалость...
А ведь совсем недавно предыдущий режим этой страны даже в тюрьмах строил церкви, и главная тюрьма Бутырка в Москве имела в центре этого печального заведения большой храм, где замаливали перед Небом грехи преступившие его законы...
Воинствующие бестолковцы умудрились разрушить духовную крепость людей, и неверие рождает теперь средь них такую ужасающую нищету духа, что не наблюдалась на этой земле уже многие века.
Выходя из Зоны, с окончательно там подорванными представлениями о морали и нравственных законах человеческого общежития, эти люди - бывшие зэки, чувствуют себя на воле будто звери на свободе. Им кажется, что свобода - это возможность безнаказанно творить любые деяния, за которыми последуют блага. И мечты их примитивны: бабы, бабки, тряпки. Да, существует за это наказание, но ведь можно и избежать его, надеются они, вон многие живут во лжи, и ничего, не попались пока.
Попался, не попался - эта игра, в которой они часто видят себя победителями, успокаивает их полностью, и никогда большинству даже в голову не приходит, что не суды-милиция-государство определят им в конце концов настоящую меру наказания за содеянное, но - Высший Суд, что не зависит от земных пристрастий (для чего миллионы таких, как я, пишут Картину Жизни?).
И наказание будет иное.
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Я уже допивал чай, когда в кухне, куда мы перешли с матерью, появился босой заспанный Кляча. Он очумело посмотрел на меня и сказал совсем уж дикое, видимо, себя уже не помня:
- Так это же мент... А я за него кента побил...
- Замолчи! - Голос матери сорвался.
- Ага, - подозрительно оглядывал стол. - Сговорились уже, без меня бухаете втихаря. Он мои пироги трескает... а сами меня изолятором только и пичкали. Красные его похмельные глаза горели огнем. - Мне, значит, на роду написано тараканом жить и жрать сырую капусту? А тебе пирожки с маслицем, ясно...
Мать, встав, попыталась вытолкнуть его из комнаты, а он локтем отпихивается, а затем изловчился и ударил - ударил ее по седой голове кулаком.
У меня прямо в глазах потемнело. Да когда ж это кончится, издевательство это - надо мной, над женщиной этой бедной, белым светом, что породил ублюдка?
В общем, здоровой рукой врезал я подонку в ухо. Хлопнулся он о косяк, в другую комнату улетел, затих.
Мать опять в плач. Теперь уже и я виноват становлюсь. Все, бежать, бежать, майор! От этого мира, от грязи его и смрада...
- Подонок... - выдохнул, когда через него переступал, выходя из кухни.
Я обувался. Он скулил, плакал. Мать ныла.
Праздничный день был безвозвратно испорчен.
Гадко.
И банку под сметану разбил с идиотом, вернулся домой ни с чем. Хотя почему ни с чем?.. С болью под сердцем, что давила-жгла...
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
Здравствуйте, Иван!
С ноябрьскими праздниками вас! Я очень долго сомневалась и все же решилась. Хорошо это или плохо, покажет время, если человек в беде, то ему надо помочь. Но беду, Иван, вы сами себе накликали, потому и судьба у вас такая. Я же вам не помощница, не друг и не товарищ, а простая женщина, может, даже и слабая. Незнакомка, что откликнулась на вашу просьбу.
Если это письмо хоть чем-то вам поможет, буду рада, что поддержала человека в беде.
Судьба у вас страшная - столько быть в неволе! В молодости, когда мне было двадцать, казалось, тридцать лет - это старуха. Оказалось, нет. Главное сердцем быть молодым. Ведь бывают старики и в двадцать лет, и у них одна утеха - водка. Так что вы еще молодой, зависит от вас, когда вы постареете. Еще не все потеряно, и не от Бога, не от меня, а только от вас зависит, как вы распорядитесь своей дальнейшей судьбой. Я не хочу читать нотации, вы сами прекрасно понимаете, как все можно пересмотреть, заново начать жизнь и по возможности сократить срок наказания. Главное - не отчаиваться. Я думаю, вы не из тех, кто поддается минутному настроению, умеете держать себя в руках. За письмо я вас не осуждаю, написали, теперь ничего не поделаешь, сердцу не прикажешь. Освободитесь, другая, не я, встретится вам, и сможете построить обоюдное счастье.
Вот, пожалуй, и все, что могу вам посоветовать. О себе мало что могу сказать. У меня ребенок, сын Федор, ему десять лет, с мужем мы в разводе, есть отец, живем вместе. Вроде не жалуемся и по-своему счастливы. Вот и вся моя жизнь. Больше мне сказать о себе нечего. Отец вспомнил вашу матушку Марию, если это она, и всю семью Воронцовых. Очень сожалеет, что у вас так не задалась жизнь, говорит, что Мария была хорошая женщина, а Максим, отец ваш, работяга.
До свидания, Надежда.
ЗОНА - ВОЛЯ. ЗЭК ПОМОРНИК
Только я ко сну начал готовиться, приходят за мной два прапорщика. Лебедушкин смотрит, ничего не поймет - уводят, да двое, к куму, наверное. Вижу, испугался он за меня. Да и я струхнул, предчувствие какое-то нехорошее. Ночью... зачем?
Приводят на вахту. Там за столом сам Львов, наш начальник колонии. Ну, я докладываюсь - прибыл, а он как-то печально на меня взглянул так, встал резко, вплотную почти подошел, похлопал по плечу, будто здороваясь или извиняясь, не пойму. У меня сразу отлегло с души.
- Ты не удивляйся, - говорит, - Пантелеймон Лукич. Долго я сомневался обращаться к тебе, нет... - даже чуть сконфуженно так продолжает: - Только теперь совсем вот плохо стало. Ты ж у нас лекарь народный, так?
Я растерялся, молчу.
