Отпрянул от стекла испуганный Поморник, услышав выстрелы, перекрестился. А Володька, влетевший в кочегарку, заорал приглушенно:
- Придут, я из котла не вылазил! Ясно?! Божий одуванчик!
Кивнул Лукич.
- Обязательно придут, Володя, как же не придут... Господи, пропали вы, ребята... - быстро открутил фланец и вынул заглушку из газовой трубы.
- Не каркай, гнида, без тебя тошно! - рявкнул Лебедушкин.
Разделся за секунды, вымазался в солярке и исчез в черном зеве резервного котла, как дух нечистый, и снова перекрестился набожный человек.
Телефон зазвонил, и растормошил он прапорщика. Тот развернулся к нему, захрапел еще сильнее. Пантелеймона забила трясучка. Он подошел к телефону, робко снял трубку.
Да, выстрелы слышал, ответил. Прапорщик? Спит прапорщик, заснул. Володька? Сидит в котле, ремонтирует Володька. Филин? Не видел. Не появлялся он...
Положил трубку и бессмысленно оглядел трясущиеся свои руки.
Тут и ворвались в котельную, в клубах пара, заиндевевшие, как архангелы, белые, страшные, матом ругающиеся солдаты.
Начальник промзоны майор Баранов следом вплыл. Глянул мельком на Поморника, отвернулся к спящему прапорщику.
- Будите! - приказал солдатам.
Не смогли, тормошили, тормошили, да так на вахту и поволокли, обернув в полушубок.
Лебедушкин изнутри бил в стенку котла кувалдой, и майор, взбежав вверх по ажурной лестнице, нагнулся над открытой крышкой люка.
Там голый зэк, чумазый от гари, как черт, копался в саже. Баранов носком сапога постучал по железу, и страшная рожа с белыми глазищами глянула на него снизу.
- Где Филин, знаешь? - радостно крикнул майор.
- На подстанции, прибор проверяет! - нашелся Лебедушкин, очумело глядя на Баранова.
- Ага... проверил уже... - плюнул в него майор, отошел от люка.
- Где этот был? - спросил, приблизившись к стоящему в отупении кочегару.
- В резервном котле, где... - твердо сказал тот.
- Следы проверьте! - крикнул Баранов, пошел из кочегарки. За ним двинулись все.
Когда за ними захлопнулась дверь, Володька на всякий случай крикнул:
- Эй, кто там, ключ дай разводной! Слышь!
Голос его прокатился по пустому высокому помещению котельной, и он намеренно громко рассмеялся. Стукнул в последний раз кувалдой по стенке и показался из люка.
ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
Высунулся я, и тут мимо солдатик хиляет, что на крыше следы смотрел. Косанул глазом, а я смеюсь. Следы-то он разглядел, конечно. И смотрит на меня, не уходит, будто решает, как поступить.
- Что? - говорю, а у самого голос дрожит.
Все. Замели. Заложит он, конечно. Убили Филина там или поймали, какая мне разница...
Вот и мне соучастие припишут. Он-то не заложит, Филин, а этот ссыкун красноперый сдаст...
Вон как выскочил. А тут поп этот с ключом суется.
- Лезь, - говорю, - сюда! Лезь, сука старая! - Полез. Стукнул я его ладонью по стриженой голове: сиди тут. К утру котлы чтоб сделал, понял?! кричу. Что на меня нашло, как глухой стал, сам себе кричу и не слышу. - Так, говорю, - Поморник! Будешь теперь Смертниковым! За подлость твою наказываю тебя!
Хочет он вроде что-то возразить, а я его снова кулаком - вниз. Упал на дно.
- Я тебе устрою преисподнюю при жизни! Все здесь у меня смешалось - и побег этот неудачный, и жизнь моя переломанная...
Поднял тяжелую крышку люка, закрыл отверстие, накрутил гайки на болты.
ЗОНА. ПОМОРНИК
И смеется, как полоумный. Будто бес в него вселился.
- Не шуткуй, - говорю, - не шуткуй... Я же задохнусь.
А он хохочет.
- Сейчас я, - говорит, - тебе еще газ включу! Расскажешь, может, гад, как анашу мою Львову сдал!
- Володя, не так это все было! - кричу.
Не слышит.
- Мне, - говорит, - рассказали, как ты сам на стол ему выложил. Все исподтишка, иуда! И сейчас на вахту звонил, пока мы собирались! Опять заложил, сознавайся, сука! Горящей паклей крыс сжигал и тебя сожгу, не задумаюсь даже! Хана тебе, батюшка!
Тут уж я ужаснулся.
- Святой крест! Не предавал я! Куда там...
- Чуешь, - кричит, - газ пошел? Душегубка тебе будет! Мне терять нечего! Мамка умерла! Побег пришьют все одно! Ты и заложишь первый! Обрыдла ваша сучья порода! Горите!
Запах газа усилился, чую, не шутит.
Я трусы снял, приложил их к носу, чтобы через них дышать, все же послабка. Потом помочился на них и повязал на нос. Запах стал сладковато-удушающий, уж и шипение я услышал того, что меня убивает...
- Володенька!
Орет где-то уже далеко.
Полез я в дальний угол котла, к дымовой трубе, вырваться через которую было почти невозможно, я понимал, но что делать-то?!
Втиснулся через дымоводы я в трубу, ощупал ее изнутри и уцепился за приваренные железные скобы, лесенкой уходящие вверх. И все же газ этот гонит и гонит меня ввысь, карабкаюсь, плачу, разрываю пальцы. Коленями голыми стукаюсь о металл, ползу, как улитка...
Знаю - только искры одной хватит, чтобы я в головешку здесь превратился. Ползу... А что он там удумал?
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Человек уползал от смерти, пытаясь отдалить ее, и голос его убийцы становился каждое мгновение все страшнее: труба, как камертон, настраивала его на более высокую ноту, и вот уже напоминал он колокол. И звук его будто был знаком Лукичу.
Вдруг ему почудилось, что мальчишкой поднимается на колокольню родной церкви... Спешит, слышатся уже пасхальные звоны...
Да, вот... стопудовый... а вот поменьше, и еще меньше, будто переходит звонарь от одного к другому, и вскоре должен зазвучать самый желанный маленький, с волшебным малиновым перезвоном...
И вот уже тянется к маленькому колокольчику, а рядом отец, и говорит он:
- Ничего, сынок. Отобрали землю - вернут. Придет время, Пантюша, церквы восстановят и паспорта дадут. Наши корни крепкие...
И это придало неведомые силы... Снизу гонит теплый воздух из основного котла... И вылез Поморник из высоченной трубы прямо к Небу. Жадно хватает ртом холодный ветер, приходя в себя. Руки и ноги противно дрожат. Лукич грудью лег на верхний край трубы. Далеко внизу распахнулась в огнях промзона. Маленькими тараканами бегают солдатики, отчетливо слышны их голоса. У Поморника от слабости и высоты закружилась голова, и он поднял глаза вверх. Над ним близко горят звезды. Он перекрестился дрожащей рукой, силясь разглядеть в мириадах вечных светил Престол Творца... и хриплым, плачным голосом воззвал:
- Гос-споди-и! Помилуй мя... тяжек грех мой отступничества... Сыми меня отсель, все осознал я, все! Заступница, Богородица, помилуй мя... заступись за душу мою заблудшую...
Мерцают в мокрых глазах лучистые звезды, слезы текут по щекам... И вся пропасть его грехов открылась старику: целительство, пьянки, блуд, деньги, измывательства над женой, и еще много чего вспомнилось... И Поморник испугался... Сейчас упасть с трубы и погибнуть он не мог без покаяния, не отмолив все грехи. Надо было спасать душу... И как же надо молиться, чтобы Господь простил ему?! И отмаливать надо тут, на Земле... живым. Этот испуг влил в него такие силы, что Лукич шустро вылез из
