Если латинскими буквами, то...
- Коок, - сказал Корнелий.
- Это пишется 'Коок', а читается 'Кук'. По-английски... Правда, там на конце буква 'ка' другая...
- Был такой мореплаватель, да?
- Был... - Альбин смотрел в сторону озера. На горизонт. - А потом его именем назвали суперкрейсер. Космический... 'Джеймс Кук'.
- Их же запретили строить!
- Ну да... Но сперва-то строили. Тогда и назвали... Мой папа там на строительстве работал. В группе навигационных систем... Ты думаешь, он всегда пивоваром был? - Горькая нотка проскользнула у Альбина.
Корнелий иногда встречал отца Альбина, инженера Ксото, который работал на местном пивоваренном заводе, налаживал там какие-то автоматы. Старший Ксото был молчаливый, сутулый, седоватый... Вот откуда его угрюмость! Сперва строил космолеты, а теперь...
- Хальк, а почему их запретили?
- Говорят, мешают стабильности. Многое ведь позапрещали...
- И их совсем разломали?
- Нет, огородили верфь, сказали: надо отложить до удобного времени...
- А! Значит, зонг?
Альбин кивнул.
Что такое 'зонг', знали все мальчишки. 'Законсервированные объекты научных групп'. Зонги встречались повсюду: обнесенные забором с проволокой площадки и целые поля. За оградами прятались недостроенные лаборатории, буровые установки, ненужные теперь испытательные полигоны и прочие бесполезные объекты, из-за которых наука чуть не двинулась по ошибочному пути. Хорошо, что люди вовремя спохватились, им подсказала верную дорогу Главная Машина: цель общества - благополучие каждого человека, а не бесполезное рысканье среди отвлеченных проблем и 'загадок Вселенной'.
Но мальчишек мало занимала расшифровка этого названия. Само по себе оно 'зонг'! - звучало загадочно, как слова из фильмов о старинных путешествиях и тайнах: 'Нью-Тесонг, Гонконг, бизон, муссон, бумеранг...' Ребячьи легенды разносили слухи о чудесах, которые происходят за глухими заборами зонгов. Там, говорят, можно было увидеть что угодно (даже планеты величиною с яблоко, летающие вокруг забытого фонаря) и встретить кого угодно: привидения, одичалых роботов, космических пришельцев.
Проникновение в зонг считалось одним из самых тяжких преступлений. За это - самое меньшее - выгоняли из школы. Но магнетизм тайны - штука посильнее страха. К тому же охранялись зонги так себе. И с некоторых пор для всякого пацана от девяти лет и старше побывать внутри ограды зонга считалось мерой высокой доблести.
...Был свой, местный зонг и недалеко от южной окраины Руты. Совсем близко от дачного поселка. Юркий Росик Натальский, блестя глазами-смородинами, рассказывал, что забор огораживает скважину, которую просверлили чуть не до центра Земли, а потом оставили. Если заглянуть в круглый бездонный колодец, можно увидеть звезды. Не наши, не знакомые, а других миров. Почему так, никто не знает. Из-за того, наверно, и прекратили бурить, испугались. А еще, если крикнуть в колодец, отзываются голоса. Не эхо, а настоящие, живые...
Без ночной вылазки не могло, конечно, завершиться то дачное лето. К такому приключению толкала вся логика мальчишечьей жизни. Спорили, обсуждали и наконец сговорились. ('Да там и бояться-то нечего! В прошлом году Крона и Антошка Рыжий лазили - говорят, запросто!' - 'Сторожа только у входа, а в заборе две щели и подкоп, я покажу...' - 'Если застукают - драпать в разные стороны и выбираться поодиночке. В темноте шиш кого поймают!')
Тощий Эрик Спица, что был в компании вроде старшего (не как Пальчик, а по справедливости и с головой), подошел к делу серьезнее. Сказал, что надо провести разведку. Надо взять фонарики, но светить ими только под самые ноги и сквозь тонкий лоскуток. Поесть побольше сахару, чтобы лучше видеть в темноте. В зонге держаться друг за дружкой, не шептаться, убегать (если придется) врассыпную, но каждому заранее знать путь отступления. А уж если не повезет кому, сцапают, - говорить, что был один, про других молчать каменно. Насчет этого даже поклялись - сцепили руки над маленьким костром и сосчитали до десяти, хотя припекало почти нестерпимо.
И Корнелий, конечно, поклялся. И готовился к вылазке так же, как другие. Но в душе у него нарастало, нарастало предчувствие беды. Изнуряющее, лишающее сил.
Это вернулся страх, с которым Корнелий жил все школьные годы. Природная подлая боязливость, которая сделала его в классе мулей.
Здесь, этим летом, Корнелию казалось, что он стал другим. Не хуже остальных лазил на деревья, нырял с мостков, смело совался в общие споры, перестал ежеминутно ждать насмешек. Спасибо Альбину, он ввел его в ребячью компанию как равного. Хальке ребята верили, он был, можно сказать, любимцем. Видно, здешние пацаны разглядели его истинную суть. Она ведь не в нахрапистости и не в кулаках, которые только и уважались Пальчиком и его подлипалами...
Халька был - настоящий. Он был на все готов ради других. Он горячее остальных поддержал планы вылазки и готовился к ней весело и бесстрашно. И Корнелий делал вид, что готовится с той же радостью. Но внутри у него копилась злая досада на Альбина. Дурак!.. А если поймают? Не понимает, что ли, чем это грозит? Ну, дома врежут - это еще можно вытерпеть. А если - колония?
Чем дальше, тем яснее Корнелий представлял, как это будет. Крики, свистки, крепкие пальцы на воротнике (кричи, плачь, вырывайся - без толку!), кабинет Комиссии попечителей детства, белый лист приговора, вылезающий из щели черной Машины. Белые одноэтажные бараки исправительной школы (тогда еще были такие).
Они, мальчишки, просто не понимают, чем рискуют. И Альбин вроде бы умный, а тоже... Им - все игрушки! А Корнелий-то видит, чем это кончится! И заранее страх до тошноты, до слабости в ногах.
Но ведь не объяснишь никому! Если поймут, что боишься, скажут: 'Ну и сиди дома под кроватью, мамочкин герой!' И Альбин. Он, может, так и не скажет. Он, может, и пожалеет даже. Но прежним Халькой он для Корнелия больше не будет. И это, пожалуй, не менее страшно, чем колония.
Впрочем, Корнелий боялся уже не только результатов. Он боялся самой вылазки, того расслабляющего ужаса, который овладеет им (Корнелий знал!) перед забором зонга. Скорее всего уже там, у лазейки, он от боязни прижмется к земле и не двинется дальше.
Святые Хранители, что же делать-то?
Двое суток жил Корнелий в липком, расслабляющем страхе. И с трудом скрывал этот страх. Наступил день приключения. Утром Корнелий вышел в сад. У крыльца валялась деревянная рейка с торчащим гвоздем. Корнелий зажмурился...
...Потом он говорил себе, что на это нужна была тоже смелость. Пускай дезертирская, пускай такая смелость, с которой трусливый солдат отрубает себе палец, чтобы не идти в бой, но все-таки... Попробуйте вот так, с размаху, ударить босой ногой, чтобы гвоздь распорол ступню...
- А-а-а!.. Ма-ма!.. Ну кто здесь раскидал эти проклятые палки!
Он корчился на крыльце, обливаясь слезами боли и облегчения. Он ненавидел сейчас ребят, Альбина, себя и белый свет. И все же радовался, что ему так больно. В этом чудилось Корнелию искупление.
Под вечер, ковыляя с самодельным костылем, он пришел во двор к Эрику. С белой толстой муфтой на ступне. Жалобно кряхтя, рассказал про случайный злополучный гвоздь, про прививки, про то, как 'режет, будто пилой, до сих пор'.
Все его от души пожалели. В кои веки ожидается настоящее приключение, и тут такое невезенье у человека.
Альбин тихо погладил его по плечу. Сказал чуть виновато:
- Ничего, ты не горюй так сильно. Я тебе завтра все подробно расскажу. Другие мальчишки деликатно отвернулись, а Халька отворачиваться не стал, когда у Корнелия потекло из глаз. - Ну брось, будут ведь еще в жизни всякие интересные дела...
Корнелий плакал, не скрываясь. Что это были за слезы? От стыда? От запоздалого сожаленья, что не попадет в таинственный зонг? От жалости к себе из-за того, что вот такой он скверный и трусливый? От сознания своей ничтожности перед Альбином? От злости на всех и на всё? Черт его знает.
Назавтра нога распухла, и Корнелия оставили в постели. Перед обедом пришел Альбин. Поцарапанный, со сбитыми локтями. Серьезный. Рассказал, что сторожа заметили ребят. Может, какая-то сигнализация в зонге была. Кто-то закричал, засвистел в темноте, замахал фонарями. Мальчишки, как договаривались, - во все стороны! И никто, слава Хранителям, не попался!
Корнелий слушал, млея от ужаса. И от тайной радости ('Я же предвидел! Значит, не зря я...'). Он поморщился, чтобы напомнить, как болит нога, и спросил с хмурой сосредоточенностью:
- Но это точно, что никого не сцапали?
- Конечно! Мы потом все у Эрика собрались. Я самый последний пришел.
- Почему?
Альбин (он сидел на табурете у кровати) потрогал локоть, исподлобья глянул на Корнелия и признался:
- А я не сразу убежал. Я сперва в кустах замер, дождался тишины.
- Это ты правильно. Потом легче ускользнуть, да?
- Да я не для того, чтобы ускользнуть. - Альбин стесненно вздохнул. - Я хотел все же заглянуть в колодец.
- И заглянул?!
- Ага. Все стихло, а я пробрался. Там такой бетонный край, я лег животом. В глубине чернота и будто кто-то дышит холодом. - Он передернул плечами.
- А... звезды?
- Там не звезды. Там что-то такое, вроде отражения месяца в воде, когда она колеблется.
- Но ведь месяца-то не было!
- В том-то и дело. Да это и не месяц. Потом вода будто успокоилась, и это, желтое, то, что светилось, оно вроде сделалось как окошко. Ну, будто маленькое, домашнее такое окно в глубине горит. И рама как буква 'Т'...
- А почему? Откуда оно?
Неулыбчивый Альбин пожал плечом, поймал упавшую лямку, сказал, будто оглядываясь назад, в ночь:
- Я и сам думаю: почему? Никто не скажет. Это же зонг. А долго я не
