- Не накроют, это уже не твоя забота. - В голосе Петра скользнуло раздражение. - Спросишь хозяина, скажешь ему. А, черт, он не поверит. И сквозь блокировку теперь ни сообщить, ни вызвать проводника. И сам я не могу оставить храм, я здесь один и должен дежурить еще трое суток. Ладно. Отдашь хозяину вот это. - Настоятель Петр сунул руку под крылатку, затем вложил в ладонь Корнелия что-то похожее на пуговицу. Кожу кольнуло булавкой. Корнелий глянул, перестал дышать.
'Значит, правда?'
На ладони блестел выпуклый синий значок с золотой буквой 'С' и звездочкой...
- Настоятель Петр! Вы... Скажите, вы не...
- Да, Корнелий, да, - ответил он с ласковым нетерпением. - Я тоже узнал тебя, сразу. Принимая обет, мы меняем имя, и наш устав не разрешает говорить о прошлом, поэтому я молчал. Но раз ты сам понял... Я рад. Я всегда тебя помнил, потому что помнил детство. Нам с тобой было хорошо.
- Но я же...
- Я очень рад, - перебил Петр. - Но я буду рад в сто раз больше, когда узнаю, что ты с ребятишками ушел благополучно. Хозяин таверны сделает все, завтра окажетесь там. Дети, вставайте, вам с Корнелием надо спешить. Зато потом... Потом будут Луга.
В подземном коридоре Корнелий и Петр шли рядом, впереди ребят. Страх не страх, но ощущение большого риска натягивало нервы. И все же главной была радость, что рядом вот он - настоящий Альбин. Радость и ощущение вины.
- Петр... Хальк... Ты сказал о том времени. О детстве. Но я же... Я хочу признаться. Понимаешь, это для меня важно.
- Корнелий, самое важное сейчас - они... - Петр кивнул назад, на ребят. Смотри, чтобы перед таверной не высовывались из туннеля. Пока не разрешит хозяин... Ты должен сберечь их всех...
'Всех... Святые Хранители, но это же не все!.. А я ему и монетку отдать не успел...'
- Хальк! Это не все! От нас откололся еще один! Его зовут Цезарь Лот.
Они были уже у двери.
- Хальк! Этот мальчишка... не такой! Индекс у него исчез недавно, его забрали у родителей, он кинулся теперь искать их. Хальк, помогите ему.
- Как это - индекс исчез недавно? У большого мальчика?
- Да. Никто не знает как. Никто не понимает.
- Я тоже. В таком случае - это задача для командоров...
- Для кого?
- Корнелий, пора! О мальчике расскажешь в таверне, они передадут мне, посмотрим, что можно сделать. Скорей!
Маслянисто прошелестел механизм замка. Петр улыбнулся, глянул пристально и хорошо так, совсем как маленький Альбин Ксото. Доверчиво и ясно.
Корнелий с запинкой спросил:
- Мы больше... не увидимся?
- Кто знает? На всякий случай - прощай. - Петр взял Корнелия за локти, быстро придвинул лицо, своим лбом коснулся лба Корнелия. - Иди... Значок не забудь отдать хозяину таверны, он вернет мне. Это мой талисман, помнишь?
'И если у тебя его нет, случается несчастье', - резануло Корнелия.
Но Петр улыбнулся опять:
- Иди, иди... Да помогут вам Хранители.
ТАВЕРНА У НАСЫПИ
Хранители помогли. В гулком вагоне старого монорельса никто не обратил внимания на стайку послушных школьников с воспитателем. Потом было долгое ожидание сумерек в чаще глухого сада за развалинами крепостной башни. Томительное, но почти лишенное нервного страха. Заросли сирени и желтой акации плотно укрывали ребят и Корнелия, создавая чувство безопасности. Страх, конечно, жил, но где-то позади остальных ощущений и мыслей. А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке...
Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость - вот что испытывал Корнелий. И несмотря ни на что - радость! Оттого, что встретились. Может, это не случайно? Судьба?
Но почему тогда судьба не дала ему времени признаться в том давнем предательстве, полностью очистить душу?.. А может, правильно не дала? Пусть у Петра останется незамутненная память о друге детства. Но тогда откуда это чувство вины?
'А если бы я и признался, что изменилось бы? Петр наверняка бы сказал: чего не бывает в детстве, мы все порой трусили... Нет, он не трусил, потому и стал таким, спасает обреченных... А может, он сказал бы: что было, то было, зато сейчас ты, Корнелий, поступаешь как надо...'
Корнелий скривил рот:
'Опять ты думаешь о себе. И примеряешь костюм киногероя. Думай о ребятах'.
Лючка что-то тихонько рассказывала остальным. Ребятишки сидели среди веток очень тесно - близко сдвинутые разлохмаченные головы, порванные и мятые платья и рубашки, путаница голых ног - изжаленных и расчесанных. Тата сняла растоптанный башмак с забинтованной ступни. Бинт разлохмаченный, грязный...
И впервые мысль: 'А какое я имею право?' - ужаснула Корнелия.
Как бы то ни было, а они жили, учились, играли, каждый день ели досыта. Порой были даже по- своему счастливы.
'А я сорвал детей неизвестно куда!.. Хотел для них сбывшейся сказки о Лугах? Не ври! Ты испугался снова стать предателем... Опять думал о себе'.
'Но и о них я думал! И вообще... Что я теперь без них?'
'Вот именно: что ты. Снова о себе. А что будет с ними, если все сорвется? Какая кара их ждет за самовольный уход из школы?'
'Я все возьму на себя. Мне все равно - жизнью отвечать...'
'Ты-то ответишь. А им как жить, если последняя сказка окажется обманом?'
'Ну, тем более! - сказал он себе со злостью. - Обратного пути нет!'
И ребята, видимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды, почти случайно, испытал и понял их боль? Или просто он - самый добрый из тех, кого они видели в жизни?
'Господи, это я-то - самый добрый?'
Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время - ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что 'опять больно наступать на землю...'.
- Ребята. Я понимаю, вы устали. Но я сам не ожидал, что так...
Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:
- Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.
А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:
- Маленькому рыбаку было в сто раз труднее.
Даже в глазах защипало. 'Э, да ты стал сентиментальным, дружище'. Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.
В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.
- Уже недалеко, - прошептал Корнелий. - Я пойду узнаю. А вы... вы пока вспоминайте вашу... молитву.
Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:
Гуси-гуси, га-га-га...
Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль - поднявшийся с койки Цезарь...
'Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть...'
Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр-Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.
Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем. Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза... Кто знает, может, работают и сейчас?
Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством... Когда Корнелий шагнул из туннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.
Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется, деревянного дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна 'Проколотое колесо'.
Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.
Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.
Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)... Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничего, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного 'дракона-супер', висевшее в простенке между маленькими окнами.
Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег!) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа - матовый белый шар.
У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола из тех же щелястых досок, что и потолок.
Казалось бы - типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме 'Торговцы розовым дымом'). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты - Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще - потому, что у очага по-домашнему сидела на корточках и что-то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.
Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая,
