изволишь думать, не выжжешь огнем! -продолжал муж.
Мария Федоровна покачала головой.
- Знакомая песенка! Может, ты и программу своих действий сочинил?
- Программу диктует сама жизнь.
- Ну-ну. Поклянись, что нет у тебя программы!
- Не знаю, Мария, я сам подчас себя не понимаю...- неожиданно признался Белобородое, бессильный вразумить жену, уже и не решившийся бы поручиться за то, останется ли она преданной ему в трудный час и в то же время он был не в состоянии утаить от нее переживаемый втайне разлад со своей совестью.- Ты не можешь себе представить,- сказал полковник,- с какой подозрительностью присматривается ко мне присланный офицер. Иногда мне кажется, что я сам поднадзорный... Он сует нос во все дела, оскорбил узницу, заварил эту кашу в тюрьме, а мне расхлебывать...
--А как ему с разбойницей обращаться?
У Марии Федоровны на обнаженных руках кожа пупырышками покрылась.
- Пойми, что оскорбительное обращение с заключенными недопустимо!
- С заключенными или с разбойниками?
- Видишь ли,- терпеливо разъяснил Белобородое,- за каждым узником стоит какой-то род, селение и заступник...
- Ну и что?
- Я хочу сказать, и Хаджар не одинока, и у нее есть заступник, вооруженный, сильный - Гачаг Наби! И, более того, вся местная беднота, и кочевой, и оседлый люд горой стоят за гачагов. Неспроста ведь и песни о них поют в своих кибитках! И песни эти слышатся в самом Гёрусе, в каземат проникают, сеют смуту и ропот!
- И потому надо поскорее затянуть им рот!- Мария Федоровна даже каблучком изволила топнуть.
- Это невозможно!
- Для тебя - невозможно! - Мария сорвалась на крик и, бросив в исступлении - Нет, нет! - прошла в спальню, хлопнув дверью. Но и здесь, как на грех, ей попался на глаза раскрытый томик Пушкина, лежавший на тумбочке у кровати мужа, и она схватила раскрытую книгу.
- Дворянство...- бормотала она,- ересь, чушь.
Длинные хищные пальцы с остервенением швырнули книгу в камин, и вот уже покоробился переплет, вспыхнули, заполыхали опасные 'крамольные' слова, и тонкий дымок взвился струйкой, ушел в зангезурское высокое небо...
Глава пятнадцатая
Итак, Белобородое неожиданно для себя убедился в том, что, помимо назойливого, как овод, опасного соглядатая, есть еще один человек, от которого можно ждать подвоха - его собственная жена... Разговор они не возобновляли, но Белобородова тяготило то, что он вольно или невольно оказался в положении оправдывающегося.
И еще: соглядатай в погонах позволил себе наглое самоуправство, возмутившее весь каземат, а он, Белобородое, облеченный всей полнотой административной власти не одернул его, хотя и не поддерживал. Сомнения мучали Белобородова.
Он полагал свое обращение с населением и свой образ действий правильными. Правда, он не воспрещал и не мог запретить ни приставам, ни старостам пускать в дело кнут или розги; как и в других губерниях и уездах, и здесь, в зангезурских краях, там, где власть имущие не ощущали непосредственной угрозы со стороны отряда Наби, царили те же рукоприкладство и самоуправство. И здесь, в глухих вотчинах, каждый мироед поступал, как заблагорассудится. Мучили и правых и виноватых, строптивых давили и вновь превращали в безропотных рабов. Там, куда Гачагу Наби не добраться, не дотянуться, могли бедноту и крова лишить, и с земли прогнать, орошенной кровью и потом. Даже в разгар зимы, даже малых и сирых, слабых. А то и спалят дотла жилье и прах по ветру развеют. И по ту и по эту сторону Аракса - одно и то же. Приглянется молодица из бедных служанкой возьмут в дом, натешатся, обесчестят, а чтоб концы в воду спрятать еще и несчастную опорочат, со свету сживут, до петли доведут... Вырастит хлеб беднота - отдавай львиную долю, а то и все подчистую на току заберут, заграбастают в помещичьи закрома... Словом, своя рука - владыка.
А не будь такого гнета и грабежа - чего ради Наби бросил бы землепашество, с какой бы стати за оружье взялся, в гачаги подался? Чего ради его подруга верная обрекла бы себя на опасности, томилась бы в каземате, как нынче томится?
Белобородову приходилось поступать по неумолимой воле закона. Под давлением сверху ему приходилось испрашивать помощи и содействия у начальников других уездов и вести дело к окружению и истреблению повстанцев. Но что он мог поделать перед нарастающим всеобщим ропотом, перед всенародным сочувствием гачагам?.. Тем более, что в глубине души он понимал, чем это сочувствие продиктовано.
И не было такого народного празднества и торжества, где бы ни звучали песни во славу заступников- гачагов, не было такой жатвы, где бы жнецы не подхватили эти песни, не вторили бы друг другу, и глядишь, работа пошла веселей, спорится дело, и вместо двух-трех стогов четыре-пять выросли, и скирды среди жнивья куда быстрее растут!
И по весне пахари, сеятели о Наби, о Хаджар поют, новые песни слагают...
И пастухи, и подпаски, и босоногая голопузая ребятня на приволье не обходятся без этих песен, еще игрища затевали, из камышей ружья сработают, в 'Наби-Хаджар' играют, и пойдет потеха, друг на друга, стенка на стенку, и тут, конечно, не обойдется, чтоб 'солдат, казаков' не перебить, 'ханам-бекам' не помять бока, и 'святых отцов' и 'купцов' не распотрошить, и ихнее 'богатейское добро' беднякам не раздарить...
Как же было не задуматься зангезурскому уездному начальнику?! Как было ему не вспомнить о вольнолюбивых чаяниях Пушкина, о траурной поэме, оплакавшей его трагическую гибель?.. Как можно было честному человеку оставаться безоблачно ясным и неколебимым при виде того, что творилось на окраине империи, в зангезурской глуши?..
Как мог он прикинуться незрячим и глухим? Как мог он превратиться в твердокаменного истукана, каким его хотела видеть Мария? Стать беспомощным и безжалостным?
Побудь Мария в его шкуре, казалось иногда полковнику, узнай то, что видел и знал он... не стала бы она так рассуждать! А каково ему! Белобородое понимал, что сила отряда Наби не исчислялась сотней-другой удальцов, за ними стоял глас народа, дух народа! Сила и мощь движения Наби - Хаджар была в народном единодушии, в народном воодушевлении, разгоравшемся все ярче, сеявшем страх в сердцах всех власть имущих - от наместника до есаула, от губернатора до старосты, в сочувствии и помощи гачагам,- уже бедняки, случалось, и приставов, и стражников, и урядников вязали, брюхо к брюху, и помещикам усы остригали, и иным обиралам и мучителям уши отрезали, в назидание прочим...
Итак, причина коренилась не в Наби - Хаджар, а гораздо глубже, ропот зрел в народе в бедняцких лачугах, в алачигах, в сторожках...
Белобородое уже давно почувствовал и понял это, в то время как многие другие офицеры и высокопоставленные чиновники не могли или не хотели уразуметь этой истины.
После долгих раздумий Белобородое решил послать донесение наместнику с подробным описанием осложняющейся обстановки, изложить все как есть; и то, как оскорбительное обращение казачьего офицера взъярило всех арестантов, и то, что последовало и может последовать потом...
Глава шестнадцатая
Полковник, не теряя времени, заперся в своем кабинете и сел за письмо гянджинскому генерал-губернатору. И, выводя 'Ваше превосходительство...' на белом листе, он, как ни странно, сразу успокоился - то ли потому, что сейчас хоть что-то делал, а не мучился раздумьями, то ли от успокоительного и удовлетворенного сознания, что этим самым обращением он опередит своего недруга - есаула. 'Полагаю .необходимым довести до Вашего сведения события последних дней, связанные с имевшим место возмущением среди арестантов каземата...'
Далее следовали слова о 'непозволительных действиях и возмутительном поведении новоназначенного капитана Кудейкина, порочащих честь мундира, бросающих тень на нашу политику и послуживших поводом к бунту в каземате, выразившемуся в исполнении крамольных песен, в иных изъявлениях протеста...'
Не было забыто и неслыханное оскорбление капитаном, нанесенное начальнику тюрьмы, который дал волю рукам, дернул начальника за усы и сорвал с него погоны.
'Г-н Кудейкин,- писал полковник,- не желает уразуметь, как с кем надо обращаться, неизвестно, на чье
