- Я доберусь... усыплю стражу... обману.
- Нет, гачаг... У тебя долг поважнее...
- Спасти друга - вот мой долг.
- 'Орлица' в клетке. Помни о ней, А обо мне не думай. Ты сражаешься с царем десяток лет, Дато - и десяти дней не успел. И вот - в оковах...
- Почему рок не пощадил тебя?.. Почему ты дал врагу себя изловить?
Почудилось Наби: придвинулась к нему смутная тень, проступило смуглое лицо, засветилось улыбкой, встопорщившей пышные усы:
- Наш господь проворнее вашего аллаха. Вот и покарал меня, вероотступника...
- Не теряй надежды, друг мой. Пока сердце бьется в груди - не теряй...
- Пусть 'Орлица' взлетит... Я знаю, так и будет. Гачаг Наби, кутаясь в бурку, глядел в гулкую бездну, где мерцали звезды.
Голос Дато замер где-то вдали.
Глава восемьдесят пятая
Это может показаться странным, но с арестантом - бывшим сыщиком жандармского отделения - обращались вежливо.
Возможно, подобным обращением хотели показать 'великодушие' его высокопревосходительства. Более того, может быть, рассчитывали, что 'милосердие' заставит заблудшего узника встать на 'путь истинный', раскаяться и вернуться, чтобы искупить свои грехи верной службой.
Дато хотели дать понять: мол, мы неспроста выказываем к тебе такое милосердие, одумайся, кайся, спасай свою жизнь. А нет - тебя ждет неминуемая кара, дни твои сочтены, подохнешь, как собака.
Падай ниц, Дато, проси прощения! Скажи, бес попутал, молись, заклинай: дайте мне умереть по- христиански или искупить вину свою.
Буду служить - божись, клянись, - верой и правдой, истреблять врагов империи! Если надо - помогу в поимке Гачага Наби, я еще вам пригожусь, поверьте, я проникну в стан врагов и брошу к вашим ногам голову разбойника, я заставлю его подругу прислуживать вам!
Дато догадывался, чем объясняется столь терпимое и 'учтивое' отношение к нему. И представлял себе, что за ним кроется, какие требования, условия могут последовать в дальнейшем...
Но даже если предположить невероятное - что он 'раскололся' бы, был бы прощен и искупил бы вину неслыханной подлой услугой - подвел бы Наби под удар, - даже тогда ему вряд ли бы дождаться царских милостей... И тогда бы не снести ему головы - чтобы неповадно было впредь ему впадать в 'ересь' и 'вероотступничество'.
Много голов слетело бы с плеч в устрашение и назидание... и 'мусульманских', и 'христианских'... Кто за 'смутьяна' Наби - того и на плаху...
Дато, представляя неминуемую расправу, оставался тверд и непоколебим.
Дато - за Наби, за тех, кто бьется за волю, за честь и правду, за бедных и обездоленных.
Если он дрогнет, если станет юлить и просить пощады - позор ему во веки веков:
И что бы тогда сказал Гачаг Наби?
Он мысленно советовался с далеким героем, с друзьями, с Медеей, с детьми своими...
И темные стены расступались, и доносились до него тревожные родные голоса.
Солнце закатилось за холмы. В подвале сгустилась мгла.
Щелкнул замок. Двери наверху приоткрылись. И донесся зычный голос:
- Как ваша светлость поживает?
- Не жалуюсь.
- А не изволите ли побеседовать с его высокопревосходительством?
- Карета еще не подана...
- Что ты надумал?
- Скажу, когда время придет.
- Долго думаешь. Может, одумаешься?
- Одумался...
- Ну как так? Хочешь дать показания?
- Мне нужно время.
- Не век же.
- Господин сыщик, смертников полагается уважать.
- Сам полез в петлю. С мусульманами спелся? Дато повысил голос:
- Да, представь себе.
- Ты - вероотступник.
- Это смотря во что верить...
Луч света, падавший в проем, исчез.
Дато подумал, что, возможно, с чиновником сыска пожаловал сюда сам главноуправляющий.
Да, завтра, глядишь, поволокут его наверх, без всяких любезностей.
Прошло некоторое время.
Дато, погруженный в невеселые думы, вздрогнул: вновь шелкнул замок, скрипнула крышка-дверка и по лестнице, то ли сполз, то ли скатился человек. Дато успел разглядеть, что голова у незнакомца перевязана.
Жалость стиснула сердце.
Но в следующую секунду Дато насторожился: а если 'подсадная утка'? Эта догадка пронзила его мозг. 'Началось!'
Дато подступил к нему:
- Кто ты такой? Человек застонал.
- Что с тобой стряслось? Откуда взялся? Говори!
- Умираю, брат...
- И хорошо бы подохнуть тебе!
Дато уже не сомневался, он узнал по голосу: это был тайный осведомитель, изрядно поколоченный, видно, для того, чтобы вызвать сочувствие у Дато.
Дато плюнул ему в лицо.
Сыщик плаксиво протянул:
- Ты и впрямь спятил!
- Подыхай, сукин сын!
Дато в сердцах пнул его ногой.
'Нет, ваше превосходительство, не клюну я на вашу удочку...' - подумал он.
Глава восемьдесят шестая
Гачаг Наби взбирался по скалистой круче, на самый гребень, откуда хорошо были видны окрестности, почтовый тракт, где огибавший скалы, а где прорубавшийся сквозь них.
Воинов мало, а потому не только смекалка, чутье и отвага гачагов определяли исход борьбы. На них смотрел народ, за них стоял народ, и каждый шаг надо было выверить, предусмотреть возможные последствия для поддерживающих и сочувствующих им людей.
От похода к походу, от боя к бою крепла закалка, рос ратный опыт гачагов.
К этому их вынуждал, сам того не ведая, обученный, вымуштрованный, намного превосходящий в силе враг.
Каждый из чиновных-сановных, от пристава до старосты, от урядника до бека, опасался внезапной расправы, страшился возмездия. Могло ведь случиться и так, нагрянули бы гачаги, схватили бы, связали бы кого-нибудь из лиходеев - и поминай как звали...
Мало ли чего могли выкинуть эти 'разбойники'...
Итак все обставят, так обмозгуют, что комар носа не подточит, словно у них, необученных, неграмотных там, в горах, какой-то штаб военный действует... И писать-то не могли, и читать, не говоря о каких-то там топографических и прочих картах...
А слухов о гачагах, изустных и печатных - хоть отбавляй: небылиц, россказней всяких хватало...
Просвещенный мир обвинял царизм в угнетении народов.
Говорили о 'кавказском Пугачеве', о катаклизмах, подтачивающих устои. империи. Эхо движения катилось по страницам печати, будоражило умы.
Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, даже не представлявшие масштабы этой повсеместной молвы и народной
