возьмет наживу>.
- Каких-либо иных условных фраз нет?
- В случае, если вы решите принять на себя руководство этими людьми, назовите номер татуировки <братства> СС вашего шефа. Если она в сумме будет в два раза меньше моей, они перейдут в ваше подчинение... Какой, кстати, ваш номер?
- Дело в том, Райфель, что я никогда не состоял в СС. Никогда. Ясно? Я всегда выполнял личные поручения партайляйтера Боле. А номер моей членской карточки НСДАП запомните, может пригодиться: семьдесят две тысячи триста двадцать два.
<Штирлиц не зря назвал мне номер своего партийного удостоверения. То, что я сказал Райфелю на единицу больше, дела не изменит. Пусть ищет, если все же решится отправить запрос. Да, они до сих пор раздавлены страхом перед тем, кто стоит над ними; это хорошо - до поры; когда они наберут силу, будет плохо; слепая устремленная масса, готовая на все, лишенная права на вопрос, - штука страшная. На короткое время, понятно, потом развалятся, слепота общества - гарантия его гибели, но могут успеть такое натворить, что мир снова содрогнется...
...Через два дня Роумэн вернулся в Асунсьон, встретился со Штирлицем, передал ему информацию, которую смог получить в Игуасу, Эльдорадо и Монте-Карло, и сразу же вылетел в Лиссабон, понимая, что Грегори просто-напросто не сможет дольше держать в с х о р о н е Ригельта и Ланхера - слишком опасно.
РОУМЭН, КРИСТА, СПАРК (Лиссабон, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
Пансионат <Пингвин> оказался небольшим красивым особняком в довольно запущенном парке, на спуске к реке. Роумэн подъехал на автобусе к центральной площади, затерялся в шумной толпе (близилось рождество, магазины работали до девяти часов вечера, чтобы люди успели загодя присмотреть подарки), дважды проверился в салоне готового платья и лавочке, где торговали игрушками, но ни того парня, которого ему по памяти нарисовал в Асунсьоне Штирлиц (<Он вас т о п ч е т, поверьте мне, но он не знает, что за вами смотрит кто-то еще; я того, второго, определить не смог, видимо, агент очень высокой квалификации>), ни кого-то еще, холодноглазого, упершегося в спину с т о я ч и м и глазами, не было. <Или я не заметил его, - сказал себе Роумэн. - И в самолете - я не зря поменял рейс в Рио - тоже не было никого подозрительного; тем не менее надо взять такси, посмотреть, нет ли кого сзади, поменять на другое, а потом, отдав заранее деньги шоферу, перескочить на трамвай, - только после этого я вправе идти к Кристе>.
(Именно то, что он выпрыгнул из такси, отдав заранее деньги шоферу, спасло его от <хвоста>; его вели с первой же минуты, как он прилетел в Лиссабон. Джек Эр сообщил, что Роумэн приобрел билет со сменой рейса человеку, который ждал его в аэропорту Асунсьона; сам он получил приказ взять в наблюдение Штирлица; Роумэна же в Лиссабоне п о д х в а т и л а частная детективная контора - наняло представительство ИТТ; объекта столь высокой квалификации не чаяли встретить, особенно когда он выскочил на ходу из вагона трамвая и скрылся в проходном дворе.)
Роумэн надел очки, которые заметно меняли его внешность (подсказал Штирлиц), спрятал свои седые пряди, столь заметные каждому, кто встречал его, под кепи, которое надвинул на лоб, и вошел в дверь пансионата, зажав в руке - так, чтобы видел портье, - трубку-носогрейку: это легко запоминается, пусть себе ищут человека с трубкой - на здоровье!
Он сразу же прошел на второй этаж; обычно портье не обращают внимания на тех, кто идет смело и сосредоточенно; окликают, как правило, тех, кто проявляет хоть тень нерешительности.
Около комнаты Кристы он остановился и заставил себя отдышаться: сердце вдруг часто-часто замолотило. <Черт тебя подери, заячья лапа, хватит же! Ну, стучи же, - сказал он себе, - стучи вашим условным стуком, чего ты ждешь?> <А может, я подслушиваю?> - услыхал он в себе тот давешний п о д л ю ч и й, чужой голос, что впервые, помимо его воли, заговорил еще в Асунсьоне, когда он позвонил Спарку, а трубку в его номере сняла Криста.
Он удивился тому, что сначала решил откашляться, а уж потом стучать; это привело его в бешенство, он положил ладонь на холодную, скользящую эмаль цвета слоновой кости и выбил дробь: <тук-тук - здравствуй, друг!> так переговаривались узники в камерах нацистских тюрем.
Никто не ответил.
<Девочка спит, - подумал Роумэн, - уже почти неделю они где-то держат этих паршивых наци: р а б о т а, которую совсем не просто делать бригаде здоровых мужиков, а их здесь двое, Спарк и Криста, каково такое выдержать? Конечно, она спит, бедненькая>.
Он постучал еще раз.
Молчание.
Сердце замолотило еще чаще, в горле сразу появилась горечь, спазм, голова закружилась: <В каком же номере живет Грегори, - подумал он, наверное, Криста у него, они ведь ждут меня, мы условились заранее, что я уложусь, должен, не могу не уложиться в неделю после того, как - и если им удастся сделать то, что мы задумали; им удалось. Черт, в каком же номере поселился Грегори? Я не знаю. Я попросил портье соединить меня с 'сеньором Сараком', подошла Криста. 'Сеньора Спарка - он произнес фамилию верно, - нет в двенадцатом номере, соединяю с сеньорой'>.
Роумэн посмотрел на металлическую цифру, прикрепленную к двери: <двенадцать>. <Идиот, - сказал он себе, - ты же стучишься к нему, что с тобой? Да, но ведь она сказала: 'Я караулю тебя в его комнате'. Надо идти вниз, к портье, спрашивать, где живет сеньора. Это плохо. Все портье здесь - осведомители тайной полиции, они обязаны сообщать обо всем, что происходит в пансионате, о любой мелочи; фашизм особенно интересуют подробности, так уж они устроены, чтобы подглядывать в замочную скважину, рефлекс гончей>.
Роумэн глянул на часы - четверть десятого. <Я могу постучать в соседнюю дверь, еще не поздно, извинюсь>.
В четырнадцатом номере (тринадцатого, как во всех дорогих пансионатах, не было) никого не оказалось; в пятнадцатом ему ответил низкий мужской голос:
- Не заперто.
Роумэн приоткрыл дверь - она тяжело, зловеще заскрипела (<Как хорошо покрашена, эмаль прекрасна, а петли не смазаны, дикость!>).
Маленький, щуплый человек лежал на высокой кровати; ноги его, обутые в модные, остроносые, черно-белые лаковые туфли, лежали на атласном покрывале кровати.
Увидав Роумэна, человек как-то стыдливо спустил ноги с атласа, потер тонкими пальцами виски, потом досадливо махнул рукой, словно бы сердясь на самого себя, и спросил:
- Что вам?
- Простите, здесь живет сеньора, - Роумэн с трудом подбирал португальские слова (трудно объясняться на языке, который близок к тому, который знаешь; совсем иное произношение: португальский чем-то похож на русский, такой же резкий, утверждающий), говорил медленно, как-то подобострастно улыбаясь. - Очень красивая, с веснушками...
- Спросите портье, я не слежу за соседями! - человек снова вскинул ноги на покрывало и устало опустил маленькую голову на низкую, словно бы расплющенную, подушку.
Роумэн прикрыл дверь, которая заскрипела еще пронзительнее. ..
- Сеньора живет рядом, - услыхал он чей-то шепот, знакомый, громкий; ее, господи!
Он резко обернулся: Криста стояла в проеме двери номера, что был напротив двенадцатого; она была в халатике, лицо бледное, усталое, но такое в нем было счастье, так сияли ее глаза-озерца, так она тянулась к Роумэну, хотя была внешне совершенно недвижна, что он даже зажмурился от счастья, бросился к ней, обнял, вобрал ее в себя и замер, почувствовав легкую, о с в о б о ж д а ю щ у ю усталость.
- Ну, Ригельт, спасибо вам, - сказал Роумэн, подчеркнуто не глядя на заросшее седой щетиной лицо Лангера, - вы крепко меня выручили, без вашей помощи я бы ни черта не сделал.
Грегори, натянув макинтош на голову, спал на колченогом диване с выпирающими пружинами. Он уснул через десять минут после того, как Криста привезла Роумэна; они тогда вышли из подвала во двор; ночь была прохладная, чуть подморозило; звезды стыли в черной бездне неба; они вдруг начинали мерцать и калиться изнутри; порой казалось, что некоторые, самые яркие, вот-вот лопнут; потом снова наступало затишье, все успокаивалось, и на земле из-за этого становилось еще тише.
Роумэн выслушал желтого, похудевшего Спарка; тот еле шевелил губами, спал по два часа в сутки:
