проволокой от мира, тоже произносили иностранные слова по-написанному, вот только 'бузинес' все-таки их минул, это слово было на с л у х у до тридцать третьего, множество американских фирмачей жило в Германии, особенно в Гамбурге и Бремене. Сколько же времени Гитлер мог бы эксплуатировать талант народа, не сломай мы ему голову? Да, немцы очень талантливая людская общность, к тому же от природы наделенная дисциплинированностью, - поди, не наработай ее в себе, как уживешься на том небольшом пространстве, которое отпущено ей историей?! Вмиг передрались бы! Да, немцы умеют работать так, как мало кто умеет, но, ведь получи они возможность лучше и больше знать, что происходит в университетах Штатов, Союза, Лондона, как бы они могли рвануть! Действительно, кого хочет наказать бог, того он лишает разума...>
Он вышел из машины в центре, возле отеля <Трес рейес>, подождал, пока шофер отъедет, заглянул в лавочку, где продавали продукты, поинтересовался, как найти автобусную станцию, пришел туда (<Какое счастье путешествовать без чемодана и сумки!>), посмотрел расписание, обратился к старику в широкополой черной шляпе, сидевшему с большим баулом под навесом, выставив ноги на солнце, и попросил у него совета, как лучше добраться до Санта-Фе (Кордову называть не стал. <Черт его знает, этот америкашка вполне может приехать сюда через двадцать минут. Господи, надо поскорее отсюда убираться!>). Выслушав его совет <взять поезд> - можно поспать и не так трясет, как в автобусе, - отправился на вокзал, благо он был всего в трех <блоках> от лавки.
<Надо запомнить, - подумал Штирлиц, - м е л о ч ь - основа основ моей профессии. Впрочем, какая у тебя сейчас профессия, нет ее. Разве понятие 'беглец' можно определить профессией? Это состояние. А оно не может быть бесконечным. Стоп, - сказал он себе, - хватит! Не смей об этом. Ты в деле, им и живи! А если так, то запомни, что 'блоком' здесь называют промежуток между двумя улицами; в Испании распространено 'близ', 'около', 'наискосок'; тут же заметно американское влияние, никакой приблизительности, количество блоков - и все в порядке, только держи в памяти, не заплутаешься>.
По счастью, поезд отправлялся через полчаса. Штирлиц купил билет второго класса и сел в последний вагон, к окну: отсюда виден перрон. <Если п а р н и ш к а появится, я его непременно замечу. А что ты будешь делать, если он появится? Снова выскакивать и зайцем петлять по улицам? Бежать на автобусную станцию? Какая-то страшная м а г н и т н а я привязанность существует между преследователем и преследуемым; среди всех сотен тысяч людей, которые спокойно ходят по улицам, лишь между ним и мною существует некая таинственная связь, возможностей наших п е р е с е ч е н и й куда как больше, чем у всех, живущих здесь. Почему так? Зачем эта дьявольская мистика, не поддающаяся объяснению? Это поддается объяснению, - возразил он себе. - Ты и он думаете об одном и том же. Если бы ты заставил себя забыть о преследователе и смог жить, как все те, за кем не гонятся, ты бы пошел в кино или начал толкаться в магазинах, присматривая рождественский подарок, или же отправился в музей, - тогда возможность твоей с ним встречи была бы сведена до минимума. Но ведь ты думаешь о том, где можно затеряться или уехать, и он знает, что ты об этом думаешь. Он знает, что ты будешь стремиться на вокзал, на автобусную станцию или на пристань; он поэтому пойдет по твоим следам и в ы т о п ч е т тебя, как охотник вытаптывает выводок вальдшнепов в августовском лесу. Если бы я заставил себя сесть в кафе на центральной площади, он бы не нашел меня. Он, этот парень, - егерь. А я ринулся в то место, которое подобно тому, где в лесу таится зверь, и егеря ведут сюда безошибочно. И вот я начал п л а в а т ь. Это - плохой симптом. Так что ж, выходить из вагона? - спросил он себя. И отправляться на открытую веранду кафе? Заказывать стакан минеральной воды и ждать, пока мой егерь, обессилев от усталости, п р о с ч и т а е т и эту мою мысль, сядет рядом за столиком и начнет рассказывать про свой красный кирпичный дом в Оттаве? Он, кстати, там никогда не был, я его оглушил верно. Это заставит его повертеться и не быть таким наглым. Пусть будет наглым, - сказал он себе, - только бы поскорее отошел поезд, пусть он тогда хоть сто раз нагличает!>
...Парень на перроне не появился. Поезд, провожаемый сотнями людей (<Чисто испанское, - отметил он про себя, - поездка в соседнее село здесь расценивается как событие всемирно-исторического значения, будто на войну провожают или в тюрьму; каждый третий плачет. Ну что за люди, а?!>), медленно набрал скорость.
Штирлиц вытянул ноги, расслабился и сразу же уснул; спал он спокойно, без сновидений, только перед тем самым мгновением, когда открыл глаза, ему показали его дом под Бабельсбергом и ту молоденькую девочку из Саксонии, которая убирала у него и готовила ужин; какая же она была хорошенькая. (<Я люблю седых мужчин, наше поколение слишком инфантильно>.) <Дурашка, это же не твои слова, нельзя повторять заученное>.
В Санта-Фе он приехал ночью. Город спал уже, и, хотя центр был похож на Испанию - такие же затаенные улочки, такое же подобие Пласа Майор, людей не было, а ведь в полночь все испанские города полны народа (<Кроме разве что Барселоны, - поправил себя Штирлиц, - но ведь это Каталония, ближе к Франции с ее буржуазной размеренностью и привычкой религиозно ценить время, которое следует обращать на дневное дело, а не полуночное бражничество>).
Перед тем как выйти в город, он посмотрел расписание поездов на Кордову; запретил себе запоминать время отправления экспресса на Буэнос-Айрес (<семь сорок пять> - попробуй забудь, теперь это будет врублено в память навечно). <Ничего, из Кордовы тоже есть поезд в столицу. После того, как я сделаю то, что мне надлежит сделать, отправлюсь туда. Хирург, который не провел до конца чистку раны, зная, что гниль осталась еще, нарушает клятву Гиппократа; полководец, позволивший смертельному врагу оторваться от преследования и в с т а т ь на отдых для переформирования, обязан быть судим, как изменник; я не вправе не открыть их сеть, я знал, что она есть - тайная сеть наци, но я никогда не думал, что она может быть столь могущественной и разветвленной. И я не знаю, что мне еще удастся открыть в процессе поиска. Нам, - поправил он себя, - не мне, а нам, Роумэну и мне. Двое - не один>.
В городе он остановился в пансионате <Кондор>. Хозяин спал уже, позднему гостю, однако, не удивился:
- Вы из Корриентес?
- Да.
- Слава богу, теперь поезда стали ходить без опозданий, чувствуют руку сеньора президента Перона.
- Хорошая рука? - поинтересовался Штирлиц.
- Крепкая. Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез, которые владеют всеми нашими железными дорогами.
- Разве дороги еще не ваши?
Хозяин покачал головой:
- Нет. Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и был бордель: не боялись власти, имели дело только с Лондоном... Так, у вас есть паспорт, сеньор?
- Конечно.
- Заполняйте анкету.
- Обязательно? Я уеду утром.
- А ночью может прийти полиция. И составит бумагу, что я принимаю клиентов без занесения в реестр, чтобы не платить налог с прибыли. Знаете, чем это для меня кончится?
<Не надо ему давать мой американский паспорт, - подумал Штирлиц. - Я не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо. Тем более Роумэн сказал, что документ вполне может быть меченным. Неужели против него играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: 'Его обманули, он не знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит высший чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски'. Я не смогу его переубедить, он относится к числу тех людей, которые по-настоящему верят тем, кому верят. Наверное, поэтому он мне так симпатичен, хотя верит Даллесу, который знал, с кем он садился за стол переговоров. Жать на Роумэна бесполезно, такие люди должны убедиться сами, а любое в т о р ж е н и е в свою убежденность они воспринимают как нарушение личного суверенитета, нет ничего обиднее этого - возникает ощущение собственной малости и незащищенности. Впрочем, - подумал Штирлиц, малость и незащищенность суть синонимы, неужели мир обрушивается в то, чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется совершенно незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто не умеет защищаться: поэты, композиторы, философы, ведь нет никого ранимее, чем они. Их субстанция приближена к женской: поначалу - чувство, потом - мысль. О щ у щ е н и е несправедливости рождало строки Гарсии Лорки; новое ч у в с т в о времени подвигало Пикассо к 'Гернике'; атака кинематографа на с л
