о в о привела не к краху литературы, но к четкому п о к а д р о в о м у выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя>.
- Можно посмотреть ваши комнаты? - спросил Штирлиц.
- Если у вас нет документа, я не смогу пустить вас, сеньор, очень сожалею.
- Что делать...
- У вас неприятности с полицией?
- Нет. Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли мне было получать визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса?
- Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или объясните, почему вы приехали сюда, - вот и все... Надеюсь, вы не <гринго>?
По тому, к а к он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно.
<Отчего они так не любят их, - подумал он. - Все как один говорят об американцах 'гринго', это же бранное слово, почему? Воевать с ними не воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, - правда, чрезмерно, но ведь это от детства, молодая нация. Почему такая въедливая нелюбовь к Северу? А вот то, что он мне посоветовал 'зарегистрировать д е л о', - это серьезно. Как это говорили русские преферансисты - 'курочка по зернышку клюет'?> (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда в черной форме; в п и т ы в а л родную речь, наблюдал за <пульками>, слушал споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде нет, ни в одной стране; и колбасы сказочные есть, и роскошные сыры, и прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба - странно!)
- Я не <гринго>, - ответил Штирлиц. - Я немец.
- Изгнанник?
- Да.
- Ну, к вам в полиции относятся хорошо, если только вас не разыскивают в Нюрнберге...
- А что, я похож на такого?
- Разве сеньор Адольфо Хитлер был похож на людоеда? Вполне респектабельный человек... А в Нюрнберге рассказали про него такое, что волосы становятся дыбом.
- Вы верите тому, что там рассказывали?
- Здешние немцы говорят, что все выдумано... Но есть и такие, кто убежден, что в Нюрнберге сказали только половину правды... Здесь ведь живут и те, которые убежали от Хитлера... Тоже очень порядочные люди... У них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете...
- Гете был поэт, - заметил Штирлиц, и сразу же подумал, что неправ: <Поэт, если он не только сочинитель строк, но и мыслитель, обязательно являет собой новый шаг в истории цивилизации; информация, заложенная в его творчестве, сообщает миру новое качество, слово легче запомнить, чем формулу, рифму - тем более. Пушкин - зарифмованная философия девятнадцатого века, кодекс морали, прозрение и одновременно ретроспектива человеческой истории, преломленная сквозь судьбу России>.
- Возможно, - согласился хозяин, - я его не знаю. А те, кто приехал сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера <Граф Шпее>. Тоже очень хорошие люди. Но слишком громко поют песни про сеньора дона Адольфо Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива?
- Как один, - ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата.
По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро держал за руку Снегурочку; кукла была черноволосая, с глазами, наведенными, как у оперной певицы, настоящая Кармен. <Любопытно, - подумал Штирлиц, - а по прошествии лет, когда мир станет еще более крошечным, а самолеты будут летать не с нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с еще большей (мысль ученого, работающего в военном конструкторском бюро над преодолением скорости, вполне может оказаться более революционной, чем бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли в историю, а этот останется безымянным), что станет с людскими представлениями, объединяющими человечество? Станет ли Снегурочка, пришедшая сюда из Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с рюшечками или по-прежнему будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем платье и с шалью за спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира? Хорошо, - возразил он себе, - а почему Снегурочка должна обязательно стать голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому что, - ответил он себе, - я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не имеет права на удобство, - это от лености; конец прогресса. Пусть здешняя Снегурочка остается жгучей брюнеткой, - сказал он себе устало, - а мне бы неплохо поспать в кровати, все-таки поезд - это мучительное ожидание приезда, плохо думается; самолет в этом смысле лучше, тебя растворяет небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле, не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь>.
В пансионате <Альпараисо>' (<Чем хуже комнаты, тем громче название. Неужели в раю могут быть такие узенькие оконца?!>) хозяйка поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: <Моя бабушка была испанка, я неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку на пять процентов>. На вопрос, требует ли она у испанцев паспорта, ответила: <Нет, конечно>; пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: <Водопровод безумно дорог, трубы приходится покупать у проклятых 'гринго'. Вот вам тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению>.
_______________
' А л ь п а р а и с о (исп.) - рай.
- Если вы сделаете водопровод, - заметил Штирлиц, - к вам не будет отбоя от желающих, хорошо заработаете...
Женщина улыбнулась (лицо у нее было чуть опухшее от сна, мягкое, прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила).
- <Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за мной>. Услыхав же это, человек опечалился, ибо был очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: <Легче войти верблюду в ушко иглы, чем богатому войти в царство божие>. И сказали услышавшие: <Кто же может быть спасен?> Он же сказал: <Невозможное людям возможно богу>.
Штирлиц, вздохнув, продолжил:
- И сказал Петр: <Вот мы, оставив то, что имели, последовали за тобой>. Он же сказал им: <Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради царства божия, не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем - жизнь вечную>.
- А дальше? - сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату.
- Вы помните?
- Конечно.
- Прочтите.
- Я больше люблю слушать. Прочтите вы, ваш язык такой испанский, такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу...
- Отозвав же двенадцать, он сказал им: <Вот мы восходим в Иерусалим, и свершится все написанное чрез пророков о сыне человеческом: ибо он будет предан язычниками и подвергнется поруганию и оскорблению и оплеванию, и по бичевании убьют его, и в день третий он воскреснет...> И они ничего не поняли из этого, и слово это было сокрыто от них, и не разумели они того, что говорилось...
- Вы не священник? - спросила женщина.
- Нет.
- Я очень люблю учить наизусть... Это помогает мне заполнять документы для налоговой инспекции, все в голове, не напутаешь, а то ведь такой штраф сдерут.
- Не кощунствуйте, - мягко улыбнулся Штирлиц. - Если вы учите Евангелие для того, чтобы оперировать с банковскими счетами, бог вас накажет.
- Если бы он был по-настоящему справедлив, - тихо сказала женщина, он бы давно наказал тех, кого надо... А они живут себе, злорадствуют и даже в церковь не ходят...
- Вы плакали сегодня? Я чем-нибудь могу вам помочь?
Женщина покачала головой:
- Спасибо, что вы это сказали... Нет, вы не можете мне помочь... Хотите кофе?
- А это не очень трудно?
