подобно>.
Он легко получил номера телефонов и адреса немецких профессоров, которые работали в университете, - как тех, кто эмигрировал от Гитлера, так и <патриотов великого рейха>, прибывших в Аргентину вскоре после пробного в о я ж а Эрнста Рэма, и ветеранов - потомков первых иммигрантов, состоявших в <Немецком клубе>.
На каждого из них он собрал информацию; получил все возможные данные на тех немцев, которых Райфель назвал Роумэну; работал аккуратно, сопоставлял, прикидывал, в б и р а л информацию, без и вне которой ни одна акция не приносит желаемых результатов.
Штирлиц был убежден, что лишь компетентность человека, доскональное знание предмета, абсолютная н е з а ш о р е н н о с т ь, умение настроить себя на противоположную точку зрения могут создать благоприятные условия для р о ж д е н и я информации. Когда полученные сведения закладываются в пустоту, когда человек бездумно слушает то, что говорит объект, попавший в сферу интереса, когда он не умеет задать вопросы, которые бы заинтересовали того, с кем необходимо встретиться, - считай, что беседа проведена впустую, зряшная трата времени. Лишь в том случае, когда в дело вступает содержательный человек, личность, представляющая общественную позицию, можно надеяться, что он справится с возложенной на него задачей, поймет главное и отсечет второстепенное; орех ценен ядром, а не скорлупой.
С Хосе Оренья, милым седовласым профессором, Штирлиц уютно располагался в патио под вечер, после обязательного визита на центральную почту к оконцу получения корреспонденции <до востребования>, - Роумэн молчал. Штирлиц отгонял от себя ночные мысли о самом плохом: американская обстоятельность, хочет сделать максимум, выдать з а л п информации, чтобы мне было легче разворачивать дело здесь, опираясь на то, что он соберет в Европе.
Они пили чай матэ-йерба, терпкий, зеленый; тянули его из трубочек с серебряными набалдашничками. Штирлиц умел слушать, он воистину в б и р а л в себя слово; ничто так не ощущается в собеседнике, как мера интереса, с которой он относится к твоим словам. Профессор р а с к р у ч и в а л свою концепцию не сразу, поначалу надо было ему самому увлечься; очень любил, когда Штирлиц открыто восторгался его пассажами; неужели к старости все превращаются в таких честолюбцев?!
- Немцы на юге Америки, - заметил дон Хосе, когда они передвинули кресла в тень, под навес, завитый виноградом, - сейчас, при нынешней ситуации в мире, стали явлением т а к т и ч е с к о г о порядка, дон Максимо. Победи Гитлер, мы были бы вправе говорить о тенденции глобального торжества национал- социализма... Почва здесь была подготовлена. Суда Гитлера входили бы в порты, которые обслуживали немцы, а десантные самолеты садились бы на аэродромы, загодя построенные ими же по всей стране... По счастью, сейчас не они определяют здешнюю ситуацию. Можно ли их использовать? Еще как! Но теперь не они будут диктовать, они вынуждены писать под диктовку...
- А кто же определяет ситуацию?
- Я бы внес в ваш вопрос коррективу, если позволите, че... Не <кто>, а <что>. Во-первых, победа союзников; во-вторых, связанный с этим взлет левой тенденции, ибо большевизм был главной антинацистской силой, это истина в последней инстанции; в-третьих, отсутствие института устойчивых демократических свобод, чехарда переворотов, уход политической жизни из парламента на страницы романов и поэм, это типично для нашего континента, и, наконец, трагическая ситуация, сложившаяся в Ватикане, неподготовленность идеологического штаба западного мира к свершившимся на земле событиям... Без церкви и вне ее мы невозможны, это наша история, но церковь ныне не в силах, точнее даже - не вправе вести пастырей, она растеряла авторитет, наработанный Ватиканом практикой девятнадцатого века.
- Интересно, - откликнулся Штирлиц. - Первая и вторая позиции являют собой констатацию факта, а в двух последних сокрыты рецепты действия.
Дон Хосе кивнул:
- Вот именно. Вы думаете на шаг вперед, че, это подстегивает меня, люблю гонки на прямой... Зайдите в любую церковь города: все так же величаво, как и раньше, так же торжественно и выспренно, но ведь на самом деле это фикция, дань привычке, установившейся форме! Если вы вспомните, что было с церковью накануне взятия Бастилии, можете смело проводить параллель с нынешним днем. Тогда Ватикан рассылал гневные энциклики против <уродства мерзкого капитала>, против <суеты паствы, которая обращает себя на безудержные земные дела>, в поддержку незыблемости привычно устоявшегося феодального смысла общества. Конечно, куда легче править, когда пастор и феодал являются владыками паствы, а поди управься со свободным ремесленником, которого обуяла жажда инициативной деятельности! Я поражаюсь, отчего вместе с французской монархией не рухнул Ватикан! Ведь он же поддерживал совершенно одряхлевшее, рутинное, то, что изжило само себя! Потому-то парижане и стали носить по улицам чучела повешенных священников. Разве такое было когда-либо мыслимо?! Экономическое развитие общества вошло в противоречие с известной идеей Христа. Священники, коррумпированные феодальной властью, забыли, что Библия - многотолкуема, они подгребали ее под себя, обратили ее на пользу своего личного у д о б с т в а! Сколько пришлось Ватикану принять мер, чтобы спасти свой престиж?! Это тема для огромного исследования. Я пытался, но мне было сказано, что без поддержки епископа я обречен на провал. Ну и, конечно, епископ назвал мою тему преждевременной, - они научились душить мысль, используя новые слова, раньше бы объявили еретиком и - на костер. Тем не менее впервые в истории нашего континента церковь не может набрать послушников; монахи в ужасе; семинарии сделались полупустыми, молодежь не хочет идти в священники... Молодежь помнит, что наместник бога на земле папа Пий Двенадцатый не скрывал свой восторг перед Гитлером и Муссолини, призвал к крестовому походу против коммунистов, а они теперь вошли в сенаты и конгрессы, каково?! А ведь у нас, на юге, рядом с конкистадором шел миссионер- иезуит: священник есть традиционная принадлежность деревни и городской улицы! Вы пойдите в церковь, пойдите! Она полна, но вы присмотритесь к происходящему: молодежь о б ж и м а е т с я, потому что не может купить себе квартиру или снять комнату - дорого! Они не слушают слова Христовы, они думают о похоти!
- Любовь - это, по-вашему, похоть?
- Любовь Петрарки - вот любовь! Все остальное - похоть!
- Дон Хосе, а вы когда-нибудь... любили женщину?
- Конечно! Возвышенно, как мечту! Как недосягаемое!
- А предметно? - Штирлиц улыбнулся. - Так, как об этом пишут в книгах.
- Это давно кончилось, че, - профессор махнул рукой. - Незачем вспоминать то, что ушло.
- Не лишайте молодых того, что прошли сами, это несправедливо.
- Но я же не ходил в церковь, чтобы гладить ляжки подруги!
- Значит, у вас была комната, где вы могли заниматься этим прекрасным делом, не богохульствуя...
- Вообще-то вы правы, че, с возрастом мы забываем самих себя, рождается завистливая жестокость по отношению к молодым, вы еще этого не чувствуете, хотя сорок шесть - тоже возраст... Вы почувствуете возраст месяцев через семь после вашего пятидесятилетия. У вас непременно заболит в боку. Или начнет ломить сустав. Утром, сразу же после того, как вы откроете глаза... Да, я, наверное, неправ, вы хорошо возражали мне, я сразу не понял суть ваших возражений, умеете уважительно дискутировать это редкость, у нас дискуссия обычно кончается арестом...
- Вы любопытно заметили, что на юге американского континента литература вобрала в себя функцию политической борьбы... Журналистика тоже?
- И да и нет, че. Поскольку ни один литератор континента не может жить на деньги, полученные от продажи его книг, многие уходят в журналистику. Поначалу они, конечно же, пытаются политизировать журналистику, но это довольно быстро пресекают, превращая их в п р а в щ и к о в - вычитчиков официальных материалов, платят за это хорошо, иначе говоря, людей покупают... Редко проскакивает настоящая публицистика, в которой чувствуется перо... Ничто так не вмещает в себя логику и чувство, как маленький кусочек металла, именуемый пером, че! Подумайте, как странно, - удивившись своим словам, дон Хосе посмотрел на Штирлица. - Я красиво сформулировал, согласитесь?!
- Великолепно, - Штирлиц кивнул. - Действительно великолепно...
- Вот видите... Значит, старость имеет свои преимущества... А вообще - страшно, че. Я старше вас почти на тридцать лет...
