сделалась иной, в ней не было униженности, подчеркнутой спортивным хлястиком (<Что я привязался к этому хлястику, бред какой-то!>), наоборот, она была развернутой, офицерской, только лопатки очень худые - карточная система, маргарина дают крохи, да и те, верно, он себе не берет, хранит для дочери.
- Закройте дверь, Гаузнер, - так же тихо сказал Пепе. - Оставьте мистера Роумэна с его любимой наедине.
Роумэн взял лицо Кристы в свои руки, хотел поднять его, но она покачала головой; ладони его стали мокрыми. <Как можно так беззвучно плакать, - подумал он, - так только дети плачут; сухие волосы рассыпались по ее плечам, какие же они густые и тяжелые. Бедненькая, сколько ей пришлось перенести в жизни!>
- Все хорошо, человечек, - повторил Роумэн. - Ну-ка, посмотри на меня.
- Нет. Дай мне побыть так.
- Ты не хочешь, чтобы я видел, как ты плачешь?
- Я не плачу.
- Маленькая, нас рядом на кухне пишут на пленку, так что, пожалуйста, погляди на меня и ответь: с тобой все в порядке?
Она подняла на него глаза, и в них было столько страдания и надежды, что у Роумэна снова перехватило горло.
- Ты в с е знаешь про меня? - спросила она.
- Да.
- Ты знаешь, что я работала на них?
- Да.
- И ты захотел, чтобы я вернулась к тебе?
- Да.
- И ты знаешь, к а к я работала на них?
- Знаю.
- И ты не хочешь прогнать меня?
- Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
- Ты будешь жалеть об этом.
- Я не буду жалеть об этом.
- Будешь.
Он поцеловал ее в лоб, в кончик носа, легко коснулся пересохшими губами мокрых щек, прикоснулся к ее губам, таким же пересохшим и потрескавшимся, легонько отстранил ее от себя, но она прижалась к нему еще теснее:
- Можно еще минуточку?
- Можно.
- Ты как аккумуляторчик - я заряжаюсь подле тебя.
- А я - от тебя.
- Я никогда и никого не любила.
- Ты любишь меня.
- Нет, - сказала она чуть громче, и он удивился тому, как громко она эта сказала. - Просто мне с тобой надежно. Не сердись, это правда, и теперь ты можешь сказать, чтобы я убиралась отсюда вон.
- Зачем ты так?
- Я не могу тебе врать. Вот и все.
- Мне - нет. Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему.
- Еще капельку. Ладно?
- Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя.
- Ты... Не надо... Тебе просто... Я оказалась для тебя подходящей партнершей в посте...
Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы она не смела входить в комнату, и отправился на кухню. Гаузнер, двое квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона.
- Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу.
- У меня много имен, мистер Роумэн. Сейчас я выступаю под именем Пепе. Я к вашим услугам.
- Если вы к моим услугам, то передайте вашему паршивому генералу, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану работать с Гаузнером.
- И не надо, - вздохнул Пепе. - Работа - это всегда добровольно, мистер Роумэн. В разведке ничего нельзя добиться принуждением. У меня к вам только один вопрос. Можно? В знак благодарности за то, что я вернул вам Кристу, можно просить вас, чтобы вы не р а с к р у ч и в а л и то, что в Мюнхене вам открыл господин Гаузнер, проявив понятную слабость?
- Вряд ли. Так что кончайте всю эту историю, кричать я не стану.
- Вы делаете глупость.
- Скорее всего.
- Напрасно, мистер Роумэн. Я не из этой команды. Я работаю на тех, кто хорошо оплачивает мой труд. Я с симпатией отношусь к вашей подруге, она любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит. Не глупите.
- Переквалифицируйтесь в священника, - сказал Роумэн. - Я сказал то, что хотел сказать. Кончайте эту хреновину, мне все надоело.
- Я слишком много грешил. И грешу. Так что в священники меня не возьмут, папа не утвердит, он очень блюдет кодекс нравственности. А что касается хреновины... Э, - он обернулся к к в а д р а т н ы м, - отнесите эту аппаратуру в машину, что стоит у подъезда. И сразу отваливайте вместе с ними, они знают, куда ехать.
- Нет, - сказал Гаузнер. - Ждите, пока я спущусь. Если у тех людей, которые сидят в авто, возникнут какие-то замечания по записи беседы, поднимитесь и скажите мне.
- Можно и так, - согласился Пепе. - Топайте отсюда. И спросите, что делать с грузом... Как его отсюда вывозить...
- Вы что - сошли с ума? - Гаузнер резко обернулся к Пепе. - Вы не...
- Шат ап!' - сказал тот. - Делайте, что я вам сказал, парни. Теперь вы в моем подчинении, вас предупреждали?
_______________
' Ш а т а п! (англ.) - молчать!
К в а д р а т н ы е, взяв диктофон, молча ушли, не взглянув на Гаузнера.
Пепе дождался, когда дверь за ними закрылась - щелчок был сух и слышим, - достал из заднего кармана брюк пистолет, взвел курок, деловито навернул глушитель и, не говоря более ни слова, выпустил три патрона один за другим, не целясь, в Гаузнера.
- Мне очень понравилась ваша подруга, - пояснил Пепе Роумэну, не обращая внимания на то, как Гаузнер катался по полу, зажимая сухими ладонями крошечные черные дырки на животе. - И потом это, - он кивнул на затихавшего Гаузнера, - не моя инициатива, это было обусловлено заранее. Я должен был спросить, сделано ли дело, и, если он ответит, что сделано, мне предписали убрать беднягу. Он ответил, что сделано. Теперь от вас зависит дальнейшее развитие событий: либо вы платите мне больше, чем уплатили они, и мы занимаем круговую оборону, пока не приедут ваши люди из посольства, полицию втягивать нельзя, сами понимаете, - он снова кивнул на вытянувшегося на кафельном полу Гаузнера, - либо вы пишете обязательство работать на них, датированное сорок третьим годом и подтвержденное сорок шестым, я забираю эти бумажонки и желаю вам прийти в себя после пережитого... Только не верьте ей, когда она говорила, что не любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит, я в этом убедился, когда они беседовали с ней.
- О чем? - спросил Роумэн, не отрывая глаз от Гаузнера (<Его дочка слишком хорошенькая, чтобы выжить, - подумал он. - И он ее оберегал от мира; она, тепличное растение, пойдет по рукам, наши ребята в Мюнхене ее не упустят, аппетитна>. И поразился тому, что в его мозгу сейчас смогло родиться слово <аппетитна>: <Какой ужас, а?!>).
- О вас.
- Что они от нее хотели?
