Володя командовал «зелеными», худой бритоголовый командир шестого отряда — «синими».
После однодневной подготовки произошла схватка.
В 8.15 переправились.
В 8.45 вернулась группа разведки, таща на себе «языка» и подвихнувшего ногу товарища.
В 9.00 вышли на исходный рубеж.
В 9.05 красная ракета зашипела над директорскими кустами и Володя, подняв стартовый пистолет на шнуре, повел за собой кричащих ура «зеленых».
Марина по непонятному совпадению или неосознанному порыву бежала рядом, придерживая свою сумку и дивясь обилию росы.
Вдруг впереди в кустах захлопала сосновыми досками «полевая артиллерия» и, крикнув «ложись!», Володя повалился в траву, еще не скошенную колхозными забулдыгами.
Марина плюхнулась рядом, доски равномерно, как учили, хлопали, Володя, улыбаясь, крутил головой.
Зеленые пилотки торчали то тут то там.
— Ба! Алексеева, друг боевой! Ты здесь? — командир заметил ее, — приподнявшуюся на руках и разглядывающую противника. И не дождавшись ответа, сильной рукой схватил ее за плечи, повалил рядом с собой:
— Убьют, ты что!
Его разгоряченное лицо оказалось совсем рядом, тонкие губы смеялись:
— Медсестрам умирать нельзя. Кто перевязывать будет?
Улыбаясь, он еще крепче прижал ее:
— Снаряды рвутся, а ты высунулась. Не боишься?
— Не боюсь. — усмехнулась Марина, снова поднимая голову.
Его ладонь оставалась у нее на шее:
— Рвешься в бой, Мальчиш-Кибальчиш?
Он пригнул ее голову к траве:
— Лоб пулям не подставлять. Выжить — вот наша задача.
Смеясь, Марина пробовала освободиться, но рука старшего пионервожатого была крепкой. Перехватив ее своей, Марина напряглась и вдруг почувствовала его горячие губы в своем ухе:
— Тише, убьют! Тише, убьют! Тише, убьют!
Стало тепло и щекотно.
Еще не ставшая сеном трава густо стояла вокруг, пахло клевером, мятой, душицей и чабрецом; маленький, словно пластмассовый, кузнечик тер ножками крылья, примостившись на стебельке.
— Тише… Ложись… Тише… Ложись…
Шепот был горячий, шершавые пальцы прижимали голову к траве, волна мурашек пробегала от уха по шее и по спине.
Притянув ее всю к себе, он непрерывно шептал, поглаживая.
Словно в забытьи Марина прикрыла утомленные ранним подъемом глаза, тьма и легкий запах табака от Володиных губ оживили прошлое. Сердце толкнулось к горлу, застучало знакомыми толчками:
— Тук, тук, тук… скрип, скрип, скрип…
Скрипит кровать, мужская спина движется в темноте, букет белых гладиолусов цветет застывшим взрывом…
Треснуло сзади, красная ракета зашипела над их головами.
Быстро отпрянув, Володя вскинул руку с пистолетом:
— Зеленые! Вперед! В атаку! Урааа!!
— Ураааа!!! — замелькали кругом голые коленки и красные галстуки…
А ночью после победного парада Марина натерла свой пирожок так, что утром болезненно морщилась, делая первые шаги, — робкие, неуверенные, пугающие, удивляюще-зовушие…
Старший пионервожатый жил в отдельной комнате в мальчишеском корпусе.
Часто, стоя на пороге своего жилья, весело покрикивал на мальчишек:
— Соловьев, ну-ка отдал мяч быстро. И не лезь больше.
Или советовал:
— Ребята! Отнесите эти обручи в третий отряд, что они тут валяются…
У него была своя лодка — синяя с белыми веслами.
И вот однажды:
— Алексеева!
Он стоял на пороге, засучивая рукава бежевой рубашки.
— Что?
— Поди-ка сюда. Не чтокай…
Передав ракетку Рите, Марина подошла. Не глядя на нее, он аккуратно расправлял закатанные рукава:
— Хочешь на лодке прокатиться?
— Не знаю. — пожала плечами Марина, чувствуя как краснеют ее щеки.
Нахмурившись, он снял с плеча капельку сосновой смолы, пробормотал:
— Ну что — не знаю… Иди к спуску, жди меня там. Грести тебя научу.
И добавил, кольнув быстрыми зелеными глазами:
— Только не говори никому, а то лодка старая, троих не выдерживает.
Они плыли по течению, Марина неловко гребла, непослушные весла вырывались из рук, шлепали по воде.
Он смеялся, закрываясь от брызг, в его улыбке было что-то беспомощное. Марина упиралась ногами, откидывалась назад, вытирала забрызганное лицо о локоть и гребла, гребла, гребла, словно стараясь уплыть от этих зеленых глаз и смуглого улыбающегося лица. Но оно все время было рядом, несмотря на то что лагерь, плес, ивы — давно исчезли.
Он попросил подвинуться, сел рядом, положил свои ладони на ее:
— Ну, зачем же так дергать… смотри… и-раз, и-раз, и-раз…
Весла сразу стали ручными, лодка понеслась так быстро, что вода зашелестела под килем.
— Как здорово… — пробормотала Марина, чувствуя необыкновенную легкость, силу и азарт.
— И-раз, и-раз, и-раз.. — приговаривал он и они гребли, наклоняясь и откидываясь, его пальцы крепко прижали Маринины, уключины скрипели и скрип этот был замечательным, мучительным, сладостным.
Лодка неслась, речной подмосковный воздух дышал Марине в затылок, свистел за ушами, шелестел галстуком.
— Как здорово, — снова прошептала она.
— Смотри! Поворачиваем, — пробормотал Володя, поднимая левое весло.
Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши…
Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в губы, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами.
Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза.
Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям, проворно забралась в трусики.
Он сосал ее мочки, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого оцепенения обрушилась на нее.
Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные ноги. И опять вошло в нее горячее, опять стал больно, муторно, сладко.
Застонав, она открыла глаза.
Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка…
Прямо за камышами поднялась чайка и с громким писком закружилась по небу, разглядывая сопряженных мужчину и девочку в пионерских галстуках, белую отмель, труп отца. толпу баб, пишущего участкового.
— У нас тут кладбище аккуратное…
