конечно, не вредно, но и мечтать, Шурик, надо с пользой. На каком основании, интересно, ты мечтаешь ее задержать? Ведь чем-то мотивировать надо: цели, причины. А тут пока… Нет, на Звереву ничего конкретного все равно нет.
Сидоров только плечами передернул. Фраза «мотивировать задержание» была ему явно малознакома.
Когда они вошли в его комнату, Шипов сидел все в той же расслабленной позе. Смотрел в пол. Со стены на него пялился дуче. Кравченко даже показалось, что берет у итальянского «вождя» еще круче съехал на ухо, а петушиное перо заломилось так лихо, что уж дальше некуда.
– Ну, надумал что? – спросил его Сидоров. – Они ведь тебя в убийствах обвиняют, Егор. Учти это.
– Я не убивал.
– Однако свидетелей против тебя наберется много.
– Но вы же сказали тогда, что верите мне, – Шипов вскинул голову.
Вместо ответа опер кивнул на плакат.
– Это что у тебя?
– Вас это не касается. Это мое дело.
– Ах твое, ну-ну. – Сидоров, щурясь, смотрел на Муссолини: – Народу этот парень побил – тьма. А потом его и самого за ноги вместе с любовницей вздернули… Это ты из своей Италии, что ли, привез?
– Что?
– Ну эту свою дурь?
– За этой дурью – будущее!
– Упаси бог. У тебя, Егор, кто-нибудь из семьи воевал? Погиб кто-нибудь на фронте?
– Дед. Только не надо мне говорить, что я предаю его память. – Шипов скривил губы. – Это я уже слыхал.
– Да ничего ты не слыхал. Но воспитывать тебя, вижу, поздно. Труд напрасный. Воспитание – это убеждение, словоблудие. – Опер усмехнулся. – А тебя не уговаривать, тебя просто сечь надо по мягкому месту. И кое-кто это здесь понял даже раньше нас.
При этих словах глаза Шипова неожиданно наполнились слезами, он, видимо, и сам этого не ожидал. Но воспоминание о пережитом унижении и последующем публичном позоре, видно, было настолько сильным, что сдержаться он уже не мог.
– Чем она тебя, палкой, что ли? – опер хотел дотронуться до его плеча, но парень отшатнулся. – А что ж ты дался-то?
– Она сказала: или так – или никак. А я… я ее люблю. – Шипов вдруг всхлипнул.
– Где она свои орудия сладострастья держит-то? Под кроватью никак? – хмыкнул Кравченко.
– В шкафу среди своих тряпок. Там еще плеть есть, хлыст. А это что-то вроде дирижерской палочки, только металлической, прут, в общем. – Шипов вытер глаза ладонью. – Она больная, наверное.
– А брат тебе никогда ничего об этих ее причудах не говорил?
Парень помотал головой.
– Андрюха вообще никогда о ней не говорил. Он знал, как мне это… не все равно было. Я вам чем хотите клянусь – я его не убивал!
– А эту толстую гражданку? – спросил Сидоров.
– Тоже!
– Если ты лжешь, Егор, ты об этом скоро пожалеешь, – сурово посулил опер, – мучительно пожалеешь. Не родился еще на свет тот человек, который бы не поплатился за то, что обманул мое доверие.
Глава 32
Судьба и чувства
Сидоров покинул их около одиннадцати. А в двенадцать к дому подъехала «Скорая» – у Марины Ивановны начался припадок. Впрочем, дело было вовсе не в плохом самочувствии вдовы. (Врач после осмотра сказал Новлянскому и Звереву: «Я не нахожу ничего серьезного. Сердце у нее работает как часы, электрокардиограмма в норме, давление, правда, несколько повышенное, но это скорей всего результат перемены погоды. Ей вообще не стоит быть такой мнительной».)
Итак, все дело было не в здоровье, а в принципе. Глава семьи и хозяйка дома желала показать домашним, как глубоко и сильно она ими оскорблена. А посему хотела выглядеть в глазах всего света, да и в своих собственных в первую очередь больной и несчастной.
Когда же уехали и врачи, дом над озером снова погрузился в прежнюю тишину. Изредка ее нарушал какой-то звук – чьи-то шаги, вздох, – кто-то переходил в другую комнату, открывал дверь на террасу, поднимался наверх по лестнице – но голосов не было слышно.
В половине третьего Александра Порфирьевна молча нагрузила едой столик-тележку и повезла его в спальню Зверевой. Но та от обеда отказалась, просила только принести ей чаю и снотворное. Остальные обедали в гробовой тишине – кусок ни у кого в горло не лез. Место Шипова-младшего оставалось пустым: Егор так и не покинул своей комнаты.
Без четверти четыре позвонил помощник прокурора. Он разговаривал со Зверевым: всех (и даже Марину Ивановну!) на следующее утро вызывали к десяти часам в городскую прокуратуру.
«Вот оно каково, оказывается, находиться в одном доме с убийцей, – печально размышлял Мещерский. – Это даже и не жутко, а… нет, все равно, конечно, жутко, но очень уж утомительно. Прямо
