такая женщина?
– Нет. Но должно пройти время, прежде чем начинаешь понимать, насколько это неприятно и…
– Смешно, да? – Мещерский сейчас говорил тоном Кравченко.
– Смеха в этом мало, Сергей, – Корсаков снова тяжко вздохнул. – И стыдно. Но это поначалу, потом стыд исчезает. И становится только страшно. Действительно страшно. За всех нас.
Кравченко, спускавшийся по лестнице, увидел выходящего из зала Корсакова – тот направлялся в кухню. Окликать его Кравченко не стал. Не стал он разыскивать в этом мрачном и тихом доме и Мещерского. Хотелось побыть одному в этой давящей тишине. Он открыл двери гостиной – сюда так никто еще и не входил. Кругом царил беспорядок, оставшийся после отъезда милиции.
Он стоял и смотрел на телевизор, на кресло, на камин, полный золы, на истоптанный грязный ковер, на засохшие, скрюченные ветки рябины в напольной вазе, и внезапно ему стало, быть может, впервые за эти дни, по-настоящему страшно. Он почувствовал – всей кожей, каждым нервом своим, каждой клеточкой и жилкой, – что в этой вот пустынной и разгромленной комнате, в этом гулком притихшем доме клубится нечто грозное и тяжелое, беспощадное и душное. Нечто, от которого не хватает воздуха легким и сердце пускается вскачь бешеным судорожным галопом – только бы убежать, укрыться, только бы спастись…
«Вот оно что значит, оказаться под одной крышей с убийцей, – подумалось и Кравченко. – Вот оно каково приходится. Боже мой, а ведь Серега в ту ночь это самое почувствовал первым. Он его почувствовал. Того, кто не спал в ту ночь и шел по дому. Того, кого до сих пор мы так и не узнали».
Глава 33
Когда всем становится действительно страшно
Что больше всего запомнилось Сергею Мещерскому из того длинного и томительного временного отрезка (вечер, ночь, утро), после которого им стало действительно страшно, потому что они внезапно ощутили свое полнейшее бессилие перед судьбой? Если бы его спросили, сначала он бы ответил: ничего – последующие жуткие события напрочь стерли из памяти все впечатления.
Потом, наверное, в его измученной голове всплыло бы все-таки нечто яркое, шумное, нелепое и совершенно неприемлемое для той напряженной и настороженной атмосферы, витавшей в доме перед этим новым неожиданным кошмаром, – а именно: гремящая магнитола в траве, поднимающаяся над озером тихая зеленая луна, тускло-золотистая листва, темная хвоя. «Pet Shop Boys», выплескивающие с пленки песню за песней, хит за хитом, раскатистая дробь ударника – и Алиса, отплясывающая какой-то дикий бесшабашный танец: белобрысые волосы и клетчатая юбка – веером, вместо туфель на тонких взбрыкивающих ножках – увесистые белые кроссовки, куртка брошена на ветки кустарника, и глаза – сумасшедшие, торжествующие, пустые и… полные слез.
А еще ему наверняка вспомнился бы и Агахан Файруз. Потому что именно его Мещерский видел входящим в спальню Марины Ивановны около половины двенадцатого вечера: Александра Порфирьевна, отвозившая на столике-каталке Зверевой поздний ужин, сообщила, что та перед сном желает переговорить со своим секретарем.
А наутро они с Кравченко проснулись без четверти восемь. В половине десятого следовало уже выезжать: туда, куда их вызывали, лучше было не опаздывать.
После душа Кравченко (он, как всегда, собрался быстрее) в коридоре столкнулся с Новлянским. Тот нес из своей ванной пластиковое ведро с горячей водой – наверняка собирался мыть машину. На этот раз одной «Хондой» в поездке обойтись было бы трудно.
– Марина Ивановна еще спит? Не вставала? – интимно понизив голос, поинтересовался Кравченко.
Пит что-то буркнул. Но когда Кравченко уже спускался по лестнице, не выдержал – окликнул:
– Вадим, подожди! Это… такое дело… Ее вообще-то разбудить надо… Вернее, их. А я… а мы…
Кравченко про себя усмехнулся: домочадцы остерегаются снова нарушить уединение вдовы. (В тот миг он был абсолютно уверен, что Шипов-младший, несмотря на свои вчерашние расстройства и разочарования, все-таки провел и эту ночь в постели вдовы. А куда он денется, раз попробовал?)
– Мне самому разбудить Марину Ивановну? – спросил он невозмутимо.
– Д-да, пожалуйста. – Пит даже до вежливости снизошел. – Я не хочу туда к ним сам… И тетю Шуру не хочу просить… В общем, Марина сердится на нас. А когда она сердится…
Кравченко легко сбежал по ступенькам. Сердится… Пит скажет тоже, лучше б молчал. Он прошел по коридору, обогнал домработницу, уже катившую сервированный столик. В холле перед белыми дверями набрал в грудь побольше воздуха и громко постучал.
– Марина Ивановна, вы не забыли? Нам сегодня всем надо ехать, пора вставать! – Фраза вышла не ахти какой складной, но это от волнения. (Он и сам этому удивился: чего волнуешься-то? Баб, что ль, не видел?)
Тишина.
– Марина Ивановна, пора. Вставайте. – Тишина. – Можно? – Он нажал на ручку, дверь подалась – открыто.
Тут из музыкального зала вышел Зверев. Держался он поодаль, но смотрел и слушал очень даже внимательно.
Кравченко открыл дверь и…
И едва не захлопнул. Сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, вниз… А в ушах лупили и грохотали молотки какой-то чертовой кузницы: это хлопали об пол тарелки – заглянувшая в спальню домработница не смогла удержать их в руках.
Спустя несколько часов, когда Кравченко уже давал показания, его беседа с помощником прокурора, отраженная в протоколе допроса, выглядела примерно так:
– Расскажите, что произошло непосредственно перед тем, как вы обнаружили тело?
– Не произошло буквально ничего необычного. Это было просто утро – и все. Я встал, принял душ, оделся и…
