– Не успел пока что. – В устах опера это прозвучало весьма двусмысленно. – А вообще-то, Сережа, и нашим и вашим пора понять:
Кравченко вспомнил: вот так ревниво и своевольно Сидоров вел себя и в деле Пустовалова. А что из этого вышло? Но что поделаешь: такой уж характер у мужика – все под себя гребет. Хотя для нас, собственно, это даже и неплохо…
– Новости какие расскажешь? – спросил он смиренно.
– А какие новости, Вадик? С «
– Но Марина Ивановна наверняка боролась, когда ее душили. Ведь под ее ногтями могли остаться фрагменты кожных тканей, кровь нападавшего. – Мещерский насторожился.
– А ты, мил друг, обращал внимания на ее руки? – Сидоров скорчил кислую гримасу. – Вот то-то. Я даже специально у ее братца уточнил: у Зверевой никакого маникюра. Ногти коротко острижены, до самых подушечек. Братец ее сказал – она так с молодости привыкла. Маникюр, мол, играть мешает. Это, мол, характерная особенность всех профессиональных музыкантов. Нет, братцы, в этом деле нет легких путей и подсказочек тоже не существует. Не надейтесь. Это я еще там, на первом нашем жмурике у колодца усек. Тут у нас такой кроссворд… – Он снова вздохнул, да так, словно вез на себе непосильный воз. – В Москве вашей, столице, уже сегодня известно будет, кого тут у нас угрохали. Так что выводы и там сделают, причем на самом верху. А когда верхи к нашим делишкам интерес начинают проявлять, а тем паче – недовольство, пощады, парни, не ждите. И понимания тоже. Выволочку все капитальную получим.
– Ладно, не пугай раньше времени, у нас и так душа в пятках, – оборвал его Кравченко. – Лучше по делу давай. Еще что-нибудь узнали твои
– Ну, насчет фонда Зверевой – да, существует такая лавочка благотворительная под ее патронажем. При Российском музыкальном обществе. Особняк у них, сообщили, шикарный, заново отремонтированный, в центре – улица у меня записана. Вроде и правда деткам-сироткам они там помогают. Времени для выяснения было маловато – они по справочнику, наверное, шуровали. Но все равно это туфта. Какое к нашему паскудству отношение ее благотворительность имела? Ребята из управления Южного округа не поленились, коллегам в область звякнули, те в Люберцы звонили. Фонд Зверевой действительно в этом году закупил для тамошнего роддома оборудование за границей. А вот по поводу Краскова Марина Ивановна наша, покойница, что-то напутала.
– То есть? – Кравченко, казалось, не слушал, снова перечитывая письмо.
– Ну там сейчас никакого детского дома нет. Был, но давно. Его еще в семьдесят пятом расформировали.
– А кому же тогда Майя Тихоновна отвозила туда деньги? – удивился Мещерский.
– Да никому, наверное. Вернее, если и отвозила, да только не в Красково, куда-нибудь еще. Они обе перепутали. – Сидоров махнул рукой. – Да муть все, я же говорю. Ну при чем это-то здесь?
– И все же постарайтесь узнать поточнее, – не сдавался Мещерский. – Я хорошо помню: разговор шел о деньгах. Правда, потом Зверева говорила, что сумма незначительная…
– Ладно, подвернется возможность, узнаем. Я, как видишь, мил друг, не в Москве в МУРе, а тут пока что сижу, – огрызнулся опер. – И что ты, Вадик, там все вычитываешь, а?
– Да вот смотрю: написано вполне связно, впечатляюще, – тот оторвался от текста. – Зверева очень четко запомнила и подробно изложила свой сон.
– Ну и?..
– Значит, в нем было что-то, что стоило запоминать. Был какой-то важный для нее смысл. Но истолковать она его самостоятельно не могла. Серега, а Елена Александровна вообще-то занимается толкованием сновидений? – спросил Кравченко.
– Спроси что полегче, – поморщился Мещерский. – Бабуле моей восемьдесят лет. Другие в ее возрасте в куклы играть снова начинают. Она сны перетолковывает, гадает. Хватит вам, ребята, – он неожиданно и резко выдернул письмо у приятеля. – Разве вы не видите, что мы уже готовы ухватиться за любую чушь, любой бред? Это же как расписаться в своем полнейшем бессилии! Неужели не ясно?
– Верни мне письмо, пожалуйста, – тихо попросил Кравченко и повернулся к Сидорову. – У Сереги нервы шалят. Нам здесь столько всего пережить пришлось. Я сам диву даюсь, как мы с катушек до сих пор не съехали. Ну да ладно, мы люди бывалые, скулить не будем. Нам за это денежки платят. Я вот о чем тебя, Шура, спросить хочу… А как здоровье Натальи Алексеевны?
– Немного лучше, – теперь насторожился Сидоров. – С тошнотой вроде справляется. Но вставать пока врачи не разрешают.
– И правильно. С сотрясением мозга надо лежать дней десять, а то и больше. Не читать ничего, телик не смотреть. – Кравченко отложил письмо на диван. – Ну, передавай ей привет. И еще вот что, – он колебался, а потом спросил явно не то, что хотел вначале: – Шура, а как наши сегодня вели себя на допросах?
– Ваши? – опер снова недобро усмехнулся. – Я гляжу, вы тут сроднились уже, срослись, как сиамские близнецы. А как они вели… На первый взгляд – все в шоке.
– Я думал, что схема поведения будет такая: семья, то есть Новлянские и Зверев, объединится и начнет сдавать всех остальных: сначала Шипова, затем Корсакова, потом Файруза.
– Ну, примерно это самое и происходит. Хотя не впрямую, Вадик. Знаешь ведь, как с людьми, а тем паче со свидетелями в деле по убийству бывает? Сказал тебе человечек «А», ждешь, что следующее он тебе «Б» выдаст, а он вдруг «К» говорит или вообще «Х», подлец, поминает. А потом снова к «А» возвращается. Пока всю эту азбуку переваришь, о чем спрашивал, и сам забудешь. Но в одном все ваши сходятся: о вчерашнем происшествии – ни гугу. Молчат все железно, включая и вас.
– Ну и вас тоже, – Кравченко улыбнулся оперу. – И даже Алиса молчит. Вот странно-то! Сама кашу
