Темный инстинкт

– Я уехал из дома юнцом. Моя первая женщина была русской. Это была такая любовь.

– Я не об этом. Хотя и об этом тоже…

– А, я понял. И отвечу так: если на Востоке женщина носит чадру, то это не только от избытка смирения. Некоторые прячут лицо, чтобы мир не обуглился от их огненных глаз.

– Красиво сказано, мда-а, вы прямо поэт, Файруз, и по-русски здорово говорите, и языков вон сколько знаете. – Кравченко смотрел в черное окно: вот и еще одна ночь наступает. Новая ночь печали и страха.

– Сегодня мне звонили люди. У Марины Ивановны весь октябрь уже по дням расписан, – продолжил секретарь. – После этого отдыха запланированы поездки, встречи: Фестиваль альтернативной музыки, приглашение на празднование юбилея Монтсеррат Кабалье, переговоры с дирекцией оперного театра в Сан-Франциско. Мир постоянно ее – как это правильно сказать по-русски? – тормошил, да, тревожил. Она была всеми востребована, вечно занята, вокруг нее всегда были люди. А теперь что я скажу им всем? Что она мертва и больше уже ничего не будет? Неужели больше совсем ничего?

Он встал, подошел к стеллажу, выбрал среди компактов один и включил стерео.

Кравченко слушал. Звучала музыка и ее голос. Иранец прав: неужели действительно ничего не останется? Мертвое тело увезли, похоронят. Темные сплетни, подозрения и домыслы умрут в этих стенах, в этой семье. Фотографии на стенах истлеют, письма обратятся в прах, образ ее – лицо, взгляд, походка – постепенно исчезнет из памяти тех, кто знал ее при жизни… И что же тогда останется? Ее искусство? Голос? Его как током ударило: «Бог мой, да я ее и слышу-то в первый раз! Вот она, оказывается, какая… Была… А я и не знал… жаль… этот волшебный мягкий голос, эта мелодия, хочется, чтобы он звучал, не кончался… как жаль… жаль…»

– Беллини, «Капулетти и Монтекки». Премьера была в «Сан-Карло» в Неаполе. – Файруз назвал имя композитора и название оперы, а затем тихо повторил по-итальянски и первые слова арии.

Он прибавил звук – теперь музыка наполняла весь этот пустой и гулкий, точно иссохший колодец, дом, рекой текла в ночь – снова по-осеннему ясную, северную, холодную. И тут Кравченко стал свидетелем странного зрелища: они пришли на ее голос. Один за другим возникали из темноты коридора, медлили на пороге, потом проходили в освещенный зал. Все выползли из своих угрюмых одиноких нор и снова собрались вместе: вся ее семья. И ее убийца был одним из них.

Кравченко жадно смотрел на их лица: Зверев, Алиса, Корсаков, Пит, Александра Порфирьевна, Файруз. Последним пришел Егор Шипов. Прислонился к стене, скрестил на груди руки и застыл, как восковая кукла.

В зал заглянул и один из милиционеров. Покачал головой, однако ничего не сказал, притворил неплотно дверь. Видно, и его насторожило это странное паломничество. А они стояли, сидели, и ни один не смотрел в глаза другому. Не пришел только Сергей Мещерский, хотя не услышать ее голоса он просто не мог.

Кравченко кашлянул: в горле стоял какой-то ком. Он и не предполагал, что все это – этот ее голос – так на него подействует теперь, когда она уже мертва… «Она и вправду была великая певица… Жаль… Жаль, что я ее раньше не слышал… Не слушал… Может быть, тогда у нас с ней все было бы иначе… И тогда…» Но что было бы «тогда», он и сам теперь не знал. Вместо этого вдруг пришла новая шальная мысль: «Вот бы он тут прямо сейчас взял да и признался. Сам. При всех. Это был бы очень красивый жест. Он бы, может, даже стал на какое-то мгновение равен ей. Его бы тогда запомнили надолго. Ведь запомнили же Герострата, сжегшего храм. А убийцу гения… Нет, нет, это было бы слишком уж мелодраматично, слишком помпезно и слишком сопливо: волшебная сила искусства побеждает зло. Так бывает только в романах, которые я не читаю. Нет, этот человек ни в чем никогда сам не признается. Боже, да он и вправду чудовище, если смог поднять руку на… Что же стало причиной? Почему он убил?»

Глава 37 Здравствуй, Фрейд, или толкование сновидений

Они покинули дом над озером ровно в десять утра: у ворот с визгом затормозили вишневые «Жигули», и Сидоров, на удивление свежий и бодрый, в приказном порядке предложил «проехать с ним». Ни Мещерский, ни Кравченко и вида не подали, что ждали этого приглашения с великим нетерпением. Напротив, лица их (как было отмечено всеми остальными домочадцами – а они сгрудились на террасе испуганной кучей, едва только опер переступил порог дома) выразили растерянность и недовольство.

– Вы что же, их арестовываете? – хрипло спросил Новлянский.

– Их приглашают в отдел для беседы. Не волнуйтесь, граждане, до всех тут очередь дойдет. Сначала они, потом… – Сидоров покосился на Корсакова, причем так, что тот изменился в лице.

Опер пошептался с дежурившими в доме сотрудниками милиции, еще раз для чего-то осмотрел спальню Зверевой, а потом они тронулись в путь.

Поначалу приятели молчали. Потом Кравченко не выдержал:

– А не рано мы заявимся?

Сидоров зыркнул на него в переднее зеркальце.

– Нормально, – ответил он с усмешечкой. – Там хорошим людям всегда рады.

В голосе его звенела этакая зловещинка, и Мещерскому поневоле стало тревожно. «Куда же это он нас везет? Мне казалось, мы к его подружке едем, а выходит…» Но Кравченко быстро расставил все точки над «и».

– Тормозни-ка у станции – попросил он.

– Зачем еще? – хмыкнул Сидоров.

– Цветы продают. Не можем же мы в гости и без подарка… Наталья Алексеевна какие цветы больше уважает?

– Спроси что полегче, – опер улыбнулся. – Э-э, Вадя, слышь… Хризантемы только не бери. А то вроде как для кладбища…

Сказано – сделано. Вскоре Мещерский уже глубокомысленно созерцал пышный букет в хрустящем целлофане. (Кравченко не поскупился – розы были первый сорт.) И тут внезапно его посетило чувство, что