заварила и… А как она себя в обществе следователя ведет?
– Мокро. Я на ее допросе просидел минут двадцать, и все это время девка в платочек сопли пускала. Ей Пастухов вопрос – она в слезы, он ей другой – она снова в слезы. Я и говорю: вроде шок, скорбь вселенская, а там уж…
– А как, на твой опытный взгляд, женщина могла со Зверевой справиться?
– Потерпевшая и Алиса Станиславовна выступали всегда в разных весовых категориях. Но злости в Алиске много, в этом я лично вчера убедился. А как известно, злость удесятеряет силы.
– Так, ясно-понятно. – Кравченко напряженно о чем-то думал. – Да, чуть не забыл: вы тогда, после второго убийства забрали у Корсакова одежду. Что с экспертизой там? Чья кровь?
– Его. Вторая группа. У гражданки Даро Майи Тихоновны была четвертая.
– А у Андрея Шипова?
– Тоже вторая, только резус отрицательный. Редкая кровь. Снова все мимо, Вадик. От двух бортов дуплетом и – в потолок.
Мещерский, слушая их диалог, скорбно молчал. Да, в этом деле на банальные подсказки надеяться действительно нечего. Это как бег с препятствиями. В этом ужасном деле… Кто, кстати, говорил о том, что «Признание – царица доказательств»? Вышинский, что ли? Мудрейший был человек, дальновиднейший. Афоризм этот его заплевали, настрочили кучи опровержений, потом вообще забыть постарались. А не тут- то было. Старичок-то как в воду глядел. В нашем ужасном деле истину, наверное, может открыть только признание. Иначе… Только так он нам и признался, подонок!
– Ты вот что… ты Наталью Алексеевну сегодня увидишь? – неожиданно спросил Кравченко у Сидорова.
И Мещерский догадался: именно об этой женщине его приятель думал все это время.
– Очень даже возможно.
– Ну тогда… отдай это письмо ей.
– Зачем?
– Ну… хотя ей читать нельзя, ах ты боже мой… Ну сам прочти ей вслух, с выражением. И обрисуй поподробнее этот дом, его покойную хозяйку и всю ее семейку. Только не присочиняй ничего.
– Я повторяю свой вопрос, Вадик: зачем это все Наташке?
– Чертовски хочется услышать мнение по-настоящему умного человека, Шура. А тебе разве нет? Да брось, не поверю.
– Мне и своего мнения пока достаточно, – буркнул опер, однако письмо забрал.
Глава 36
«Произошло нечто чудовищное…»
Сидоров как в воду глядел: никого из потенциальных подозреваемых и на этот раз задерживать не стали (и это показалось всем весьма зловещим предзнаменованием). В доме остались на круглосуточное дежурство двое сотрудников милиции. И все снова погрузились в могильную тишину…
Около восьми вечера Кравченко, терзаемый голодом, сместился на кухню. Домработница, сраженная горем, видимо, уже пустила там все на самотек: из крана капает вода – долбит по раковине из нержавейки, створки изящной дубовой финской горки распахнуты настежь, посуда – на полу (не что иное, как разрушительные следы повального обыска. Только вот что искали стражи порядка на кухне?). На столе – сам черт ногу сломит: стопки грязных тарелок, объедки, выплеснутая заварка.
Кравченко открыл огромный, точно айсберг, роскошный холодильник. Авось хоть тут-то обыска не было! Мечталось изъять нечто аппетитное и уже готовое к немедленному употреблению, чтобы даже не разогревать. Так, ветчина – отлично, сыр, майонез, пару маринованных огурчиков стянем да банку оливок с луком – это гостинец для упавшего духом Мещерского. А теперь хлеб…
– Хотите, кофе сварю?
Кравченко обернулся: на пороге кухни Агахан Файруз. В глубоком трауре – вместо костюма с иголочки черные брюки, черный шерстяной свитер, черные, начищенные до блеска туфли. Взгляд тоже «черный», мрачный, глаза обведены темными кругами.
– Благодарю, Агахан. Мне не хочется кофе на ночь.
– Раз так – давайте ужинать, – секретарь брезгливо сгреб со стола грязные тарелки и свалил их в мойку, вытер стол салфеткой. – Прошу.
– Спасибо, – Кравченко чувствовал себя неловко: есть хотелось зверски, но вместе с тем – странное дело – в присутствии иранца он ощущал себя непреодолимо скованным и смущенным. «Так вот что означает мудрый совет: не вкушай пищи в доме врага», – подумал он.
Ужинали они быстро и молча. Доев, Кравченко встал.
– Вы куда? – тихо спросил Файруз. – К себе?
– Нет. Пойду в зале посижу. Девять часов всего.
– А можно мне побыть с вами, Вадим? – голос Агахана звучал глухо. – Я не могу сейчас быть один.
– Конечно. Идемте.
