вздохнул. – Он вообще тихий какой-то стал, ко всему безучастный. Настоящий
Они помолчали, а потом опер продолжил:
– Жизнь-то у него не сахар, конечно, была, однако и не такая уж тяжелая. В общем, сносная жизнь для сироты. Справки мы навели насчет детдома и вообще… Родился он в ноябре шестьдесят пятого, по документам уроженец Люберец – так в детдоме записали. Фамилию ему директорша детдома сама дала:
В общем, Звереву и ее мамашу, когда они в том ноябре пришли в детдом и принесли грудного ребенка, директриса по фамилии не запомнила. Сейчас говорит, что потом уже, после, ей медсестра сказала – она как раз в то время в Малаховке на соседней улице от Зверевых жила, – что это вроде дачники, ее соседи: жена и дочь инженера из кирпичной дачи. Ну, значит, сдали они ребенка. Директорша – она сейчас старуха уже, ей за семьдесят. Сотрудники из главка подмосковного ее допрашивали, нам помощь оказывали, сообщают: в маразм старушка еще не впала, кое-что помнит, хоть и тридцать лет уже прошло с тех пор, да… В общем, грудного было брать в детдом не по правилам – они стали отказываться, а Зверевы настаивали: дескать, имеем право отказаться от ребенка, и баста. А мальчишка болен был, застудили они его. Директорша рассказывает: увидела, что температурит, – испугалась: не довезут такого до Москвы. Умрет еще ребенок, ну и пожалела, взяла, нарушив правила.
Выходили они его там, так он потом в детдоме и остался. Жил там до десяти лет, а потом… Директорша говорит, с трех лет уже музыкой стал увлекаться. У них учительница пения была хорошая – хор вела, с детьми старшими занималась, ну и этот карапуз стал приползать. Гены, видно, мать-то вон какая – гениальная, говорят, ну и сын, значит, в нее. На пианино стал он бренчать, учительница с ним занималась, потом в музыкальную школу в Люберцы стал ездить, а после отправили его, как одаренного ребенка, в интернат при музыкальной школе Гнесинского училища. Приняли его туда, там он и десятилетку окончил. А потом в Гнесинское сразу поступил.
– А в детдом красковский больше не приезжал? – спросил Кравченко.
– Нет. Директорша говорит – сначала писал ей, затем все реже, реже и совсем перестал. А уже взрослым у нее объявился – она его сначала, конечно, не узнала, а потом… Вот с этого все и началось. – Сидоров оглядел приятелей. – Ну, остальное вам известно, а я оратор хреновый. Кто желает продолжить, тот…
Кравченко кивнул Мещерскому:
– Давай, Серега. Ты это дело лучше нашего понял. Через себя пропустил, можно сказать. Так что – микрофон тебе, а мы послушаем.
Мещерский, еще больше погрустневший от водки и от созерцания осеннего безмятежного пейзажа – озеро лежало у их ног, зеленое и прозрачное, и лес – по берегам – имел в его глубинах своего точного двойника. На верхушке кривой от удара молнии сосны каркал ворон. Пахло дымом дальнего костра, озерной водой и ветчиной из банки…
– Я не знаю, думал ли Корсаков о своей матери в детстве, но в юности – думал наверняка, – начал Мещерский. – И вопрос: почему же она его бросила, отказалась от него и вообще, кем она была, кем был его отец – для него был, наверное, самым больным во все времена. Человек он одаренный, талантливый, действительно, наверное, материнские гены в нем сказались – поэтому и добился в жизни всего, чего хотел. Добился для своих лет многого. Мне кажется, вам, Шура, а точнее, уже не вам, а столичному следователю не мешало бы встретиться с его друзьями по джазовому ансамблю, или как там это у них сейчас называется. Они бы, наверное, много больше рассказали о Корсакове как о музыканте. – Мещерский помолчал. – В общем, даже то, что, когда он случайно встретился с Мариной Ивановной и та его выделила из общей массы и заинтересовалась им, – уже говорит в его пользу: человек он неординарный.
Мы с Вадькой спорили как-то однажды: не является ли их взаимное влечение результатом неосознанного родства, голоса крови, так сказать… Думаю, нет, это нечто иное. Наталья Алексеевна говорила нам о «внутренней встрече инстинктов». Мне кажется, Корсаков, хотя он в этом и не признается, был предрасположен к тому же самому «отклонению», что и его мать. Садомазохизм, да… Опять же гены… Словом, было в наклонностях
– Что? – спросил Сидоров. – Кстати, забыл сказать – по делу генетическую экспертизу будут проводить, установление родственной связи. Черт-те сколько это стоит, но будут. Потому как дело громкое и на контроле на самом верху.
– Удивительно то, ребята, что
СУДЬБА… Это слово для Корсакова очень многое значит. Он его твердил постоянно. Именно им и тем, что он под ним подразумевает – безысходность, безволие, предопределенность, – он и стал одержим. Но это случилось потом, позже, когда он уже обо всем узнал, а сначала…
Думаю, в Марине Ивановне его привлекало все то, что и нас – ее талант, известность плюс общие интимные тайны, – то, что она с ним вытворяла. Я не знаю, что сыграло главную роль в его освобождении из-под власти этой женщины, – может быть, пресыщение, может, разница в возрасте или неопределенность его материального положения – фактически ведь он жил на положении альфонса при богатой стареющей женщине. А может быть, он просто-напросто влюбился в свою ровесницу, свою будущую жену, эту самую Наталью Краснову. Ведь Корсаков, кажется, говорил вам, Шура, что жизнь его кардинально изменилась, когда он встретил свою будущую жену. А я думаю, что жизнь его приобрела иной смысл, когда он узнал, что Краснова беременна его ребенком. Вот тут его детдом о себе и напомнил: своему сыну Корсаков такой сиротской участи не хотел. Семья, коей он был лишен в детстве, стала представляться каким-то чудесным миром. Наверное, в те годы ему было действительно хорошо с ними, он ведь по складу характера меланхолик. А такие созданы для того, чтобы сидеть в домашних тапочках и учить своих отпрысков азбуке. В его семье ему было хорошо и уютно жить.