Вдруг я разговариваю с убийцей?» Все это терзало его всякий раз, как он следил взглядом то за Файрузом, то за Майей Тихоновной, то за Новлянским и его сестрой. Потом что-то изнутри его словно одергивало эти домыслы: чушь, чушь, чушь.
Более того, когда солнце начало припекать сильнее и мечталось скинуть с себя все до плавок, насладиться как следует последними погожими деньками: лечь где-нибудь в затишье за песчаными дюнами, куда не добирался свежий ветерок с озера, и позагорать всласть, мысль о том, что Сопрано
– Что? – Мещерский с трудом очнулся от своих детективных грез.
Напротив него на качающемся диване расположился Корсаков – в голубых джинсах и черной майке с надписью «Гринвуд». Выглядел он, как и все в этот печальный день, плохо – мрачный, потерянный, однако изо всех сил храбрился. Но общая тоска окутывала и его плотной пеленой: взгляд вопрошающе-тревожный, жесты нервные, и даже крашеные волосы как-то враз потускнели, походили теперь на прошлогоднюю солому.
– Судьба поступает порой жестоко, – повторил Корсаков свою фразу, которая померещилась Мещерскому продолжением своих собственных невеселых дум. – Древние верили в силу рока, владеющего каждым из нас. Невольно тоже начинаешь верить.
– В рок? – Мещерский покорно кивнул. – Да, да, кажется, ничто не предвещало – такой молодой талантливый парень. И такая страшная смерть. Дико! Действительно, кому что на роду написано.
– Знаете, я много думал об этом.
– О чем?
– О судьбе, – Корсаков тяжело вздохнул. – Своей. Смешно звучит, да?
– Почему? Это сейчас большая редкость, Дима. Я могу вас простой Димой называть?
– Конечно.
– Редкость чрезвычайная. Марина Ивановна вообще утверждает, что наше поколение совершенно не способно задумываться: времени, мол, на это нам не хватает.
– Она ошибается, как все женщины.
– Вы давно ее знаете?
Корсаков тряхнул волосами:
– Вроде не очень. А кажется – всю жизнь. Она из тех женщин, которые втягивают вас в свою орбиту.
– Не совсем понимаю, – Мещерский пошевелился, меняя позу.
– Поймете со временем. Вообще-то она редкая женщина. Жаль, что сука-судьба так с ней поступила. Такая грандиозная работа пошла теперь насмарку!
Мещерский вздрогнул: слух резануло словечко «сука», вроде бы не к месту грубое после сентиментальных фраз о «судьбе». И еще то, что Корсаков вдруг вспомнил о какой-то работе. Сейчас?
– Ну, до похорон все планы, естественно, придется отложить, – осторожно заметил он.
– До похорон! Все теперь рухнуло, – Корсаков откинул голову, волосы рассыпались по его плечам, густые, ухоженные. – Я о постановке в Малом Камерном говорю. Столько сил потрачено и вот… Театр теперь не захочет ставить «Дафну» с кем-то другим, кроме Марины. Это вообще теперь крамольная идея, табу.
– Вы режиссер, Дмитрий? – осведомился Мещерский, радуясь, что наконец-то отгадал занятие этого молодого человека. – Вы в театре работаете?
– Нет, таланта бог не дал.
– А я-то думал… А кто вы, простите? По профессии кто?
– Я? – Корсаков закрыл глаза. – Да как вам сказать… Сейчас считайте, что безработный.
– Но вы ведь музыкант?
– Учился музыке когда-то. Давно это было. Даже ухитрился окончить Гнесинское. Потом как-то все изменилось – мода или скорей компания хорошая подобралась – ушел в подполье. Может, и зря сделал, а может… – Корсаков повествовал лениво, видимо, думал о чем-то своем.
– В подполье? Это как же… вы поете где-нибудь сейчас или…
– Мы с ребятками играли джаз, – Корсаков первый раз за весь разговор улыбнулся. – И не только. В стиле Джерри Ли Льюиса даже пытались.
– А, знаю, в институте, когда учился, предки из загранки привозили, потом записи сам на Кузнецком покупал.
– И я тоже. А потом долбил себе на рояле. Только на джазе в нашем отечестве далеко не уедешь, Сергей.
– Это точно, – согласился Мещерский. – А сейчас вы…
– Сейчас? Ну, группа-то наша кое-как еще держится на плаву, даже деньжонки иногда заводятся. В Штаты вон ездили они зимой, во Франкфурт на фестиваль, компакт выпустили. А я… Ну, так жизнь моя сложилась, отошел я вроде от всего. Может быть, вернусь потом, а может… В общем, судьба. Вторым Джерри Ли Льюисом мне уже не стать. Вот в чем вся штука.
