Темный инстинкт

диска была продублирована и на магнитофонной кассете – видимо, ею дорожили. Он надел наушники, включил стерео, сел у камина и стал слушать.

А потом просто сидел, уставившись в пол, пытаясь определить, каковы же оказались впечатления от услышанного. Хорошо это было или не хорошо? Прекрасно или безобразно? Нравится или… Папский кастрат, калека, евнух, не мужчина уже, причуда природы и поет, поет, славит господа… И к тому же – Моцарт. Опера написана им специально для мужского сопрано. В восемнадцатом столетии, видимо, именно такие голоса нравились, были в моде. А в конце двадцатого? Мещерский слушал: если бы так пела женщина, это было бы… прекрасно, божественно. А тут… Потом он поставил Доницетти. Голос Шипова был подобен флейте. Флейта – слово найдено. Вот, оказывается, как к нему надо относиться. Не человек, а инструмент. Уникальный, редкий. Голос – инструмент, средство зарабатывания денег, славы, известности. Боже ты мой! Бедный мальчишка, увлекавшийся чисто мужскими видами спорта, пытавшийся доказать всем, а прежде всего самому себе, что никакой не…

– Медитируете? – перед Мещерским, снявшим наушники, словно из-под земли вырос Петр Новлянский (вошел, наверное, в зал по-тихому). – Ну-ну, эта какофония славно успокаивает нервы. Вроде музтерапии, а?

Мещерский вопросительно улыбнулся. Новлянский прежде ни с какими разговорами к нему не обращался. Но сегодня, видимо, день особый. Словно Прощеное воскресенье. Все в скорбях и печалях друг к другу тянутся. Ну что ж…

Новлянский облокотился на рояль, поворошил обложки дисков.

– А, это самое слушаете. Ну-ну. У Марины полно тут всякого чувствительного музона. – Он сел в кресло, вытянул тощие ноги. Но даже в такой устало- расслабленной позе вид имел деловитый и одновременно замороженный: белесые волосы – в них аккуратнейший пробор, глаза неподвижные и холодные, улыбка бескровных губ – точно щель в копилке. Однако несмотря на нарочитую малоподвижность и скупость жестов, эмоций, улыбок и чувств, было очень явно видно, насколько еще молод, неуверен в себе и закомплексован этот юный «яппи». Как он боится показаться несолидным и смешным, как отчаянно хочет выглядеть «на миллион баксов» и как нервничает из-за того, что могут догадаться о том, что этого вожделенного миллиона у него нет и в помине. «Какая-нибудь мелкая банковская крыса с непомерным аппетитом на чужое наследство, – злорадно подумал Мещерский. – А гонору-то! Видали мы таких – радиотелефон, „Паркер“, пара игуановых туфель и мыльный пузырь в придачу».

– Судя по вашему вдохновенному лицу, старичок Моцарт вам определенно понравился. – Новлянский скрестил руки на груди. – И Андрюха, царствие ему небесное, тоже. Я угадал?

– Угадали.

– Ну, я рад.

– Чему вы рады?

– Чему? А давай бросим это, а? Ну это – вы, вы, вы. Я себя неуютно чувствую. Если на «ты» перейдем, не обидишься?

– Нет, с удовольствием, – Мещерский покачал головой: «яппи» делает заметные успехи, размораживается прямо на глазах. С чего бы это?

– Амадей – это стиль. Стиль – это высшая ступень. И – высший круг. И быдлу эту ступень перешагнуть никак невозможно. Слава богу, – Новлянский очертил в воздухе эллипс бледным пальцем, – для быдла это запретная зона. К счастью для нас.

– Для какого еще быдла? – Мещерский поморщился.

– А, брось. Объяснять, что ли, надо? Тебе? – «Яппи» усмехнулся недобро и весь подобрался в своем кресле. – Быдло – это быдло. Оно в именах собственных не нуждается, слишком много чести. ОНО не ходит в оперу – видало оно в гробу всех этих Штраусов, Моцартов, Чайковских, на кой хрен они ему сдались? А если по ящику случайно услышит «Патетическую» или Верди, заснет-захрапит. «Лебединое озеро» у него только с путчем ассоциируется и больше ни с чем. О Марине Зверевой быдло слыхало только то, что случайно прочло в какой-нибудь тухлой газетенке. И тут же забыло. Память у него малотренированная. Словом, быдло, Сергей, – не важно, ездит ли оно на работу в трамвае или в «мерсе», спит с тетей Клавой из подворотни или с валютной Барби из казино, пляшет под попсу или под гармошку в клубе – остается быдлом. И с этим уже ничего не поделаешь. И может, тоже к счастью. Оно рождается, живет и умирает той самой серой мычащей скотиной, которую мы должны… – он осекся и не закончил, потому что увидел…

– Вы… вы, ребята, тут одни? Как мило! А можно и мне с-с-с вами? – В дверях зала, цепляясь за дверной косяк обеими руками, покачивалась из стороны в сторону Алиса Новлянская. И вот, узрев сестру, Петр подскочил точно ужаленный.

– Ты опять, Лиска, опять! Я же просил тебя! – крикнул он, меняясь в лице, краснея, как краснеют – точно маков цвет – одни только тонкокожие анемичные блондины. – Ты дура, что ли, в самом деле набитая? Не могла удержаться, да? В такой день?! – Он грубо потащил ее к дивану. И тут только до Мещерского дошло, что Алиса Новлянская в стельку пьяна!

– А, слушай, брось, – она произносила эту фразу с той же интонацией, что и ее брат. – Я немножко совсем. Вот столечко. Микрошечку одну, капелюшечку-рюмашечку. Мне что-то плакать захотелось, а я не хотела, понимаешь, Пит? А потом Майя захрюкала, ну и я вместе с ней за компанию. Развезло нас. Слезы все текли, текли, а потом…

– Закрой рот, – Новлянский почти насильно усадил ее. – И сиди спокойно, а то опять начнется, как в прошлый раз.

– В про-о-шлый раз? – Алиса намотала прядь распустившихся волос на палец и кротко улыбнулась Мещерскому. От нее пахло джином, апельсином и какими-то горькими духами. – В прошлый раз я полстакана крови, наверное, выплюнула. Правда-правда, – подтвердила она, заметив на лице Мещерского гримасу. – У меня язва. Отвратительная это штука, мальчики. И ничего нельзя. Ни-че-го. А есть можно только разную пресную протертую дрянь. Только я ее не ем, презираю. И пить нельзя.

– А ты пьешь. Алкоголичка, – прошипел Новлянский. – Дождешься – будет приступ, как в прошлый раз.

– А иди ты к черту, Пит! – Алиса сладко, всем своим хрупким тельцем потянулась. – Я хочу, понимаешь? Да. И ничего с этим сделать нельзя. Значит, как вон Димон, Рыцарь печального образа, скажет: судьба моя такая. Вы с кем тут сейчас говорили, не с Григорием Ивановичем?