Темный инстинкт

– А сейчас вы с Мариной Ивановной работаете?

– Нет, – Корсаков покачал головой, – я просто вплотную занимаюсь сейчас Рихардом Штраусом, вернее, трактовкой античных мифов в его творчестве. Хочу написать одну любопытную работку – ну, пока деньжонки еще не все спустил. На себя, так сказать, потрудиться хочу, для души. И возлагал громадные надежды на постановку «Дафны». И вот пожалуйста.

– Не повезло.

– Ну ничего. Будем надеяться, что второй наш проект увенчается большим успехом, – Корсаков, почти не щуря глаз, смотрел на солнце, которое в эту самую минуту скрывалось за легкой, похожей на серую пену, тучкой.

– Тоже опера?

– Почти что. Весьма любопытная, знаете ли, опера. Поучительная по части превратностей судьбы. «Царь Эдип». Слыхали?

Мещерский кивнул, хотя, по-честному, прежде он вообще никогда не слыхал ни о каких там операх Рихарда Штрауса. Вальсы, конечно, знал, но ведь их написал совершенно другой Штраус, так что… Но показывать свою неотесанность перед этим вежливым, ленивым и явно очень хорошо образованным сверстником никак не хотелось.

– Мне Тихоновна шепнула, вы ее об Алессандро Морески спрашивали, – Корсаков с усилием поднялся с дивана. – Так я там вам записи кое-какие подобрал: компакты на рояле, в зале лежат. Так что, если, Сережа, хотите…

– Неудобно сейчас. Такой день…

– Почему? Наденьте наушники, и все. И запомните: музыку в этом доме исполняют и слушают, а также обсуждают и критикуют всегда: в горе и в радости.

– Это я заметил.

– Вы очень наблюдательны, наверное.

– Не очень.

– Ну, значит, я ошибся, – Корсаков снова улыбнулся, а глаза остались тревожно-грустными.

– Морески ведь был последний кастрат? – выпалил Мещерский.

– Говорят, что был. Я этими тонкостями мало как-то интересуюсь. Кстати, там же есть записи и Альфреда Деллера. Это нынешняя звезда в Европе.

– Тоже сопрано?

– И недурное, насколько я слышал. Сравните, если пожелаете, очень даже любопытно. У обоих чрезвычайно редкая техника барочного пения. Андрей Деллеру в чем-то подражал. А в чем-то даже превосходил его. Он пел бельканто, и у него был редчайший тембр: критики говорили, ангельский голос. Но это в Италии говорили, а у нас…

– Там есть записи Шипова? – встрепенулся Мещерский.

– Сносные: с концертов в Милане и Венеции. Только наденьте наушники, Сережа. Хорошо?

– Конечно, – Мещерский покраснел. – Спасибо.

– Не за что, – Корсаков собрался было отчаливать. – А вы Егора не видели? Я, собственно, его разыскивал.

– Нет. Правда, собака лаяла. Но где-то далеко, у озера, наверное. И это давно было, еще утром.

– Парень горюет.

– Да.

Они помолчали. А потом Корсаков сказал:

– Странно все-таки, что Андрея убили на какой-то стройке.

– На шоссе.

– Ну да, я и говорю.

– Почему странно?

– Они же собирались на озеро. С Егором. Мотор подвесной проверять на лодке.

– Нам Марина Ивановна сказала, – осторожно заметил Мещерский.

– Они и меня с собой звали.

– А вы?

Корсаков пожал плечами.

– А я отказался. Хотел на машине в город смотаться, крем для бритья купить, еще кой-какие мелочи, а в результате и туда не поехал.

Мещерский подумал: вот удобный случай понастойчивее выяснить, а что делал этот джазмен, крашенный под Джерри Льюиса (ну, конечно, Корсаков напропалую подражал своему кумиру!), с одиннадцати до половины второго, когда, по свидетельству эксперта, Сопрано нашел свою смерть в придорожных кустах. Однако ничего, естественно, настойчиво выпытывать не стал: отчего-то накатила прежняя нерешительность: успеется. А будь Корсаков убийцей, все равно ведь солжет, так зачем стараться, нервы себе портить?

– Шипов тогда, наверное, просто передумал. Может, ветрено оказалось на озере. Он и ушел оттуда. Ему