– Господи, где мы живем? – вздохнул он скорбно. –
– А если у него квартиры нет? Поразводись-ка, погляжу, что от твоих апартаментов останется.
– Он за Корсаковым сам, что ли, приедет? Как за нами?
– Сам, лично. Завтра. У него методика такая – верная методика. Ему и Звереву привезет официальные повестки.
– В прокуратуру?
– Нет. Сказал, что и допрашивать тоже сам будет.
– Допрашивает следователь, Вадя.
– Это его, сидоровские, дела: может, ему прокурорша поручение отпишет – допросить такого-то с пристрастием. Наверняка так и будет. Насчет пристрастия – шутка, не бледней, не изменяйся в лице. А может, он и собственную инициативу проявляет. Словом, разберемся. Жаль, мы при этом цирке бесплатном присутствовать не будем.
– Тебе все – забава. А зачем он Зверева вызывает? – удивился Мещерский. – Я думал, вторым на очереди будет брат Шипова. Это по логике вещей: они же вместе на озеро собрались, втроем.
– Это по твоей логике. А у Сидорова логика своя. Жоржик – брат убитого. Его по делу потерпевшим признавать можно, если жена, конечно, не в счет. И потом, он вроде и ни при чем пока: мотива-то нет. А фактически он единственный, кто в огромнейшем проигрыше сейчас: со смертью брата он в этом деле – никто. И надеяться вроде ему не на что. Только если…
– Что «только если»?
– Да ничего. Смутные мысли меня одолевают, – промурлыкал Кравченко. – Смутные и грустные. Все что-то вертится, вертится, как колесики часового механизма. И столько всяких комбинаций напрашивается. А ты ни черта не понимаешь в этой хитрой схеме. Только ждешь, когда вся эта механика жахнет и разнесет тебя ко всей Парижской Богоматери. Ах как славно, например, было бы, если сегодня ночью задержали дурачка Пустовалова и он бы во всем признался, а? Веру я в людей теряю, Серега, вот что обидно. Улыбаются, музыку тебе преподносят, арии поют, оперы там, европейский шик-блеск. А потом чик – бритвой по горлышку и в колодец.
– И с колодцем этим все как-то чудно, – Мещерский потер лицо ладонью. – Ты либо все мне путано изложил, либо…
– Тут без моих изложений путаницы достаточно. А знаешь что?
– Что? – Мещерский насторожился.
– Туши свет. Давай спать.
– Спать? Сейчас?
– На часах одиннадцать. Завтра я должен быть свежий, как огурчик.
– Я не хочу спать.
– Тогда не мешай мне, – и Кравченко эгоистически выключил свет.
Мещерский в полной темноте сидел в кресле. Смотрел на луну за окном. Собственно, Вадька прав – делать особо нечего. Идти вниз завязывать с кем-то снова беседу? Так сначала надо обдумать, кого и о чем спрашивать. А так, наобум… Он откинул голову, закрыл глаза. Синяки на теле Сопрано, это нелепое возложение тела на колодец. Что-то в этом не так… И еще шарфик…
А пойти к Зверевой и спросить: «Как ваша вещь оказалась у Андрея?» Ну и что это даст? Она скажет: «Не знаю, не помню» или: «Я ему сама отдала». Зачем? Ох, сколько этих самых «зачем», «почему» набирается. Может, и прав Вадька – сначала надо понаблюдать, что выйдет из
И не ощутил, как сам погружается в сон – словно тонет в вязкой душной тине – все глубже, глубже…
Проснулся Мещерский словно от толчка. Луна в окно уже не светила, и темнота казалась не сплошной, а словно бы серыми пятнами, из которых проступали смутные очертания предметов. Он нашарил часы – хорошо, циферблат с подсветкой, – стрелки показывали без десяти четыре. Он повернулся спиной к окну и… Стоп. Снова то, что его разбудило: шаги. Но там, еще в глубинах сна, они звучали отчетливее, видно, ближе: кто-то прошел по коридору мимо двери. А теперь доносились со стороны лестницы.
Он спрыгнул с кровати. Даже обуваться не стал. Выскользнул за дверь – как был босой. В коридоре свет потушен, и вроде бы никого. Ринулся к лестнице. Над ней тускло горел один из плафонов укрепленного на стене бра в форме светофора. Мещерский понял, что бра эти на фотоэлементе: свет автоматически включается, если кто-то ступит на первую ступеньку. А тут – даже еще и погаснуть не успел. Он начал спускаться, миновал пролет, схватился за перила, повернул и…
– Господи, как вы меня напугали!
– Это вы… Майя Тихоновна?
Они уставились друг на друга. Аккомпаниаторша Зверевой – в халате и тапочках. На голове – газовая косынка, прикрывающая обильные бигуди. Рука ее потянулась к перилам. И Мещерский увидел, что рука дрожит.
– У меня чуть сердце не лопнуло, юноша. Вы как барс на меня из темноты. Разве ж так можно? – она задыхалась. – Э, да вы и башмаков надеть не успели.
– Я услышал шаги в коридоре, – Мещерский почувствовал, что краснеет. Он казался сам себе ужасно голым и ужасно глупым. – Марина Ивановна говорила, что ее напугали, и я…
– И вы кинулись по первому шороху все выяснять. Похвально. Но это я проходила мимо вашей двери, юноша. Я вас разбудила?
