поезд, и в Стамбуле, когда я решила отправиться с тобой в Китай. Вот и здесь я решаю сама… И что со временем я вернусь к деду, это тоже мое решение. Значит, такая у меня судьба… — На минуту Одри отвернулась. — Я только мечтаю об одном.
— она уже не сдерживала рыданий, — ..мечтаю, чтобы наши судьбы оказались общими. Но сейчас это неосуществимо. — Она обратила к Чарльзу полные слез глаза. — Тебе придется оставить меня здесь, Чарли. Ради детей. — И добавила фразу, до глубины души потрясшую Чарльза:
— Что, если бы кто-нибудь из этих детей был наш, твой и мой? И кто-то Мог его спасти, но не спае?
— Если бы у нас был ребенок, я бы ни на шаг не отпустил тебя от себя, — сказал Чарли с такой горячностью, что Одри улыбнулась. Он вдруг озабоченно спросил:
— А что, есть такая вероятность?
После Стамбула он об этом не беспокоился: Одри научилась вычислять опасные дни и предупреждала его, когда им следовало воздержаться от близости. Ни он, ни она не хотели ребенка, пока еще не все улажено, но сейчас, когда Одри так сказала, он подумал, и уже не в первый раз, а вдруг?
— Нет. — Она покачала головой. — Вряд ли. Но ты представь себе… представь себе, что это твои дети. Как бы ты отнесся ко мне, если бы я их бросила?
Он усмехнулся ее наивности. Она совсем не понимала Востока. И хорошо, что не понимала.
— Ты в Китае, Одри. Почти все эти дети брошены или проданы за мешок риса родителями, которые не в состоянии прокормить их и поэтому вынуждены их продать или просто оставить умирать с голоду.
Одри чуть не стало дурно от этих слов. Она покачала голодной, не допуская такой мысли.
— Я не могу обречь детей на гибель.
— А я не могу здесь дольше оставаться. Что будем делать?
— Ты поезжай, Чарльз, возвращайся в Лондон, как было запланировано. А я еще немножко здесь побуду, пока не приедут монахини. И поеду домой через Шанхай и Иокогаму. Может быть даже, к тому времени, когда я доберусь до дому, ты уже освободишься и сможешь приехать в гости в Сан- Франциско.
— Ты так говоришь, как будто это пустячное дело. Но, черт возьми, вдруг с тобой что-нибудь случится? — Он содрогнулся от этой невыносимой мысли.
— Ничего со мной не случится. Все а руках Божьих. — " Впервые До дня их знакомства Чарльз услышал от нее такие слова и был очень растроган. До сих пор нечто подобное он слышал только от Шона, а Шон…
— Я, по-видимому, не так полагаюсь на Бога.
— Надо полагаться, — спокойно ответила Одри. — Я еще, может быть, успею вернуться к Рождеству. Монахини должны приехать в конце ноября, и за месяц, если повезет, я доберусь до дома.
— Ты не в своем уме, Одри! Ты рассуждаешь совершенно нереалистично. Тут тебе не Нью-Йорк, тут Китай. Планировать заранее ничего невозможно. Я же тебе сказал, пока приедут монахини, может миновать не один месяц.
— Ничего не поделаешь, Чарли. — Глаза ее снова наполнились слезами. Она устала препираться с ним. — Иначе поступить я не могу.
И вдруг она разрыдалась. Он обнимал ее, пытался утешить.
— Одри, ну не надо… милая… я тебя люблю… Ну пожалуйста, любимая, опомнись, поедем со мной.
— Не могу.
Влажными от слез глазами она посмотрела ему в лицо, и он прочел в ее взгляде такую непреклонность, что понял: уговоры бесполезны.
— Это твое окончательное решение? — со вздохом спросил Чарли. Сердце у него горестно сжалось.
Да, она решила. Разубедить ее невозможно. Она остается.
Последнюю ночь, что они провели вместе, ни ему, ни ей не дано будет забыть никогда. Одри тихонько задвинула дверь стулом, и до самого утра они в холоде ночи предавались любви, а под конец уже просто лежали, крепко обнявшись, и оба плакали.
Он так не хотел с ней расставаться, и она так не хотела отпускать его одного! Но каждый должен был исполнить свой долг.
Утром, оставив за старшую Лин Вей, она отправилась провожать Чарльза на вокзал. Они стояли на перроне бок о бок, в купленных в Пекине странных одеждах, и когда поезд, с одышкой попыхивая, втянулся под крышу вокзала и встал, Чарльз в последний раз обратил к ней взгляд, полный слез, не в силах выговорить ни слова.
— Я люблю тебя, Чарли, и всегда буду любить, — сквозь плач с трудом выговорила она. — До скорой встречи.
Но даже на ее собственный слух это прозвучало как пустые слова.
— Поклонись от меня Вайолет и Джеймсу.
Он не смог ответить, у него стоял комок в горле. Он просто обхватил ее и не отпускал до самой последней минуты, когда уже послышался певучий голос дежурного по вокзалу, слова которого были им непонятны, но смысл совершенно ясен. Чарльз вскочил на подножку, вагон покатился, а она только видела, что он стоит, держась за поручень, и протягивает к ней руку. Как бы он хотел втянуть Одри на подножку и увезти с собой! Но Одри не Сдвинулась с места, она не утирала слез, градом катившихся по ее лицу, только махала ему, и он тоже на прощание махал ей свободной рукой, и по его лицу тоже текли слезы.
Глава 15
В Харбине с каждым днем становилось все холоднее, уже нельзя было оставить снаружи ни воду, ни молоко — все сразу замерзало. Для любых домашних нужд и воду, и молоко приходилось оттаивать. Дети почти не выходили из дому, и Одри, казалось, никогда не испытывала такого холода. Ноябрь уступил место декабрю, а монахини все не появлялись. Чарли оказался прав. Здешняя жизнь была совсем не то что привычная для Одри упорядоченная жизнь в Штатах. Ничего не происходило вовремя, по заранее задуманному плану.
Все это время Лин Вей носила широкую просторную одежду, но в один прекрасный день Одри вдруг заметила, что живот ее главной помощницы стал округляться. В середине декабря Лин Вей, со слезами на глазах, понурив от стыда голову, призналась Одри, что «ложилась с японским солдатом». Она просила Одри не говорить сестре, хотя долго ее секрет сохранить было уже невозможно. По словам Лин Вей, это произошло не то в июне, не то в мае, и, следовательно, родов можно было ожидать в феврале или марте. Одри, прикинув сроки, глубоко вздохнула. Хорошо бы к этому времени уже приехали монахини, а она была бы на пути к дому. За эти два месяца Одри написала пять или шесть писем Чарльзу и одно длинное, красочное повествование о своих приключениях деду, где просила у него прощения за такое долгое отсутствие, обещала, что это никогда больше не повторится, и благодарила за то, что он ее все-таки отпустил.
Но, давая обещание не уезжать больше из дому, Одри думала о Чарльзе и гадала, когда же они снова окажутся вместе. Она ни на минуту не раскаивалась в том, что между ними установились такие близкие отношения. Он для нее единственный. Никого другого она любить не могла бы и никогда не полюбит. В глубине души она твердо верила, что они в конце концов окажутся вместе, какие бы ни возникали трудности и препятствия к этому.
Одри думала о Чарльзе, и сердце ее пело, на губах начинала играть улыбка. Она по-прежнему носила, не снимая с пальца, его кольцо.
Потом в один прекрасный день Одри вдруг спохватилась, что скоро Рождество. В сочельник она пела детям рождественские песни, а они сидели вокруг и удивленно таращили на нее раскосые глазки. Только Лин Вей и Синь Ю знали «Тихую ночь», но пели все по-французски. Правда, малышам было безразлично, на каком языке поют старшие, они восторженно слушали. В тот вечер Одри, укладывая малышей спать, особенно нежно укрывала их одеяльцами и каждого, прощаясь, наградила материнским поцелуем. Трое из них последние недели сильно кашляли, и Одри очень беспокоилась за них, ведь у нее не было никаких лекарств, а в доме стоял холод. Она взяла на ночь двоих к себе в постель, они беспрестанно кашляли у нее под боком, но она старалась согреть их теплом своего тела, и к утру одному из них стало заметно лучше. Зато другой проснулся совсем вялый, с покрасневшими глазами. Когда Лин Вей с ним заговорила, он никак не отозвался. Лин Вей со всех ног бросилась к Одри:
