инстинктам, без которых он ничто.
По мнению историка Н. Гернета, человек начинает получать воспитание за сто лет до своего рождения. Иначе говоря, в основу воспитания кладется прошлое его предков, летопись событий его родины и прочее...
Я человек глубоко партийный. Но моя партия состоит из одного человека... Это – я сам!
О художественном воспитании...
Я вспоминаю свою молодость – сразу после войны. Если зайдешь в зал ожидания какой-либо захудалой станции, то там висят шишкинские «Медведи в сосновом лесу», если зайдешь в пивную, – там обязательно представлен засиженный мухами «Девятый вал» Айвазовского. По такому же принципу у нас иллюстрируются и ныне детские буквари и школьные хрестоматии. Но что всего обидней, так это то, что, раскрыв любой художественный альбом по русскому искусству, мы увидим все те же шаблоны: Брюллов – это «Последний день Помпеи», Репин – «Бурлаки на Волге», Серов – «Девочка с персиками», Максимов – «Всё в прошлом» и так далее... Отсюда вырабатывается равнодушие к искусству...
Есть расхожая фраза: писатель в своих книгах. По-моему, это – мура и глупость. Нигде писатель так не маскирует самого себя, как именно в своих книгах. Почитайте книгу, а потом поговорите с писателем: вы увидите, как не вяжутся книжные образы с тем, что говорил вам писатель... Заранее предупреждаю на случай моей смерти: я себя в своих романах не отразил, хотя в один из них даже вставил подлинный текст письма ко мне любящей женщины, которая потом меня бросила...
Не думайте, что писатель, сделавший роман о «положительном герое нашей действительности», сам тоже человек положительный. Скорее всего, он – самая последняя сволочь, а маскирует себя выдумкой в романе. И, наоборот, Зощенко, писавший всю жизнь о сволочах, мерзавцах и мещанах, был как раз человеком мягким, добрым, застенчивым...
Тысячелетний ход истории России сознательно и нагло перечеркнут врагами России – ради отсчета времени с 1917 года, когда, по трафаретной фразе, началась «новая эра».
Оскорбительно для русского человека переименование старинных русских городов именами вождей, которые трудно совместить с былой исторической ценностью города: Тверь всегда останется Тверью, а причем здесь Калинин – неясно. Если раньше главные улицы городов, как правило, назывались Дворянскими, ибо их заселяли дворяне, то теперь они стали проспектами Ленина, хотя Ленин там и не жил.
Я никогда ни на чем не смею настаивать, я никогда не стану выносить решений, мои задачи, как литератора, всегда пусть останутся скромнейшими – я только рассказываю вам, а вы уж, пожалуйста, сами делайте выводы.
Отдельно существуют писатели, творящие литературу, и отдельно от них существует Союз писателей, нечто вроде бывшего корпуса жандармов, которые действуют по салтыково-щедринскому шаблону: «Таш-ши и не пушшай!» Конечно, эти людишки в сталинских френчах, десятками лет сидевшие наверху, держались не за литературу, а за свое место в президиуме, чтобы смотреть на всех сверху вниз, как барышня на сороконожку. Недаром же их называли «застрельщиками литературы», как будто литература – это полигон, где испытывают на прочность писательские шкуры.
По опыту знаю, что лучше собрать из материалов почти все, нежели все целиком, ибо нужна какая-то отдушина, если не для домысла, то, во всяком случае, для самостоятельных решений в сюжетном построении.
Уж если наши энциклопедии нацепят на кого-либо ярлык, так потом его не отодрать. Листаешь страницы справочников и диву даешься: аферист, реакционер, буржуазный мыслитель, бездарный флотоводец, крепостник и прочее... Бывает, что роль человека уже выявлена в иных ипостасях, а энциклопедия по-прежнему клеит на людей ярлыки – один чернее другого.
Когда я делал образ Бисмарка в своем романе «Битва железных канцлеров», я предупредил читателя, что Бисмарк был реакционер, но честный, убежденный в правоте своего реакционного дела, и никто в редакции не осмелился мне возражать. Почему же не допустить, что Столыпин был подобной фигурой?
Не пойму, в чем дело? Если мне не нравится автор, я его не читаю. Но, не читая его, я тем самым теряю право хвалить или порицать его. А вы, господа, ненавидя меня, все-таки продолжаете читать все мои книги... Значит, тут есть что-то еще, помимо нелюбви!
Верно, что наши литературоведы умеют дуть во флейту, но дуть во флейту – это еще не значит уметь играть на ней.
...никогда ничего не переделывал. Каждая книга – это документ жизни писателя, а документы – по прошествии времени – нельзя переделывать, ибо это было бы уже фальсификацией жизни писателя.
Редактор так же необходим литературе, как и палач для больницы.
Я – один, я всегда одинок, я – писатель-одиночка, а клевещут на меня сотни и тысячи...
Сначала, когда пишешь, идет борьба за строчку. Потом, когда переписываешь, идет борьба со строкой...
Меня иногда ругают за то, что к любому выверенному событию я подхожу со своей точки зрения – авторской.
Меня обвиняют, что к событию, о котором уже давно имеется трафаретное мнение, я пытаюсь подойти с новых позиций, со своей точки зрения. Позвольте, а как же иначе? Плох как раз тот писатель, который пережевывает одряхлевшие истины...
Критики часто упрекают меня за то, что с царями, императрицами, королями и принцессами я обхожусь несколько фривольно, не сгибаясь перед ними в рабском поклоне. Для меня венценосцы – это просто люди, такие же, как мы с вами, читатель, только сам акт их рождения сделал их выше нас, выдвинув их наверх. А зачастую они ничуть не выше обычных людей, просто их выдвинул на поверхность могучий фактор – Его Величество Случай.
Критики меня упрекают за то, что, мол, герои Вал. Пикуля, и крестьяне и аристократы, разговаривают одним и тем же языком. «А как же иначе?» – возмущаюсь я.
Критики просто не знают русской истории и истории своего языка. Да будет известно им, что в XVIII веке – да! – аристократы были образованы в языках и часто употребляли французский язык. Но когда они переходили на язык природный, язык русского народа, то они – подчеркиваю это! – разговаривали тем же простонародным языком, какой слышали крестьяне, какой употребляли кучера и прочие люди...
Мало того! Пусть критики хотя бы полистают переписку аристократов XVIII века: она переполнена простонародными выражениями, в ней полным-полно тех слов, которые у нас никогда не пропустит цензура.
А я был... королем, уже несколько раз! Ведь когда пишешь о ком-либо, то поневоле
