Я торжествующе рассмеялся, поднял голову к небу, чтобы издать торжествующий клич и… закашлялся.
Возвращение было не из лучших. Теплый, пахнущий дезинфекцией, немытыми телами, плохой недоброкачественной пищей, воздух едва пролезал в сдавленное саднящее горло.
Душил кашель, а сердце рвалось вместе с хрипом из помятого горла наружу.
Нет, это явно не чистилище, до туннеля я, похоже, не дотянул, и все еще на земле. Не может же и наверху быть так же плохо? Или все-таки может?
Я приоткрыл глаза: все та же зарешеченная лампочка над дверью, те же нары под телом, дикая боль внутри и оглушающий суетливый стук сердца.
Давила чужая рука на грудь, которая весила не меньше тонны, я с трудом сбросил ее и откатился в сторону, упершись в стену, по-прежнему ощущая тело уголовника лежащего поперек нар.
В камере слишком мало места, поэтому ее и сделали одиночкой. Только зачем было помещать в нее двоих? Неужели только для моего убийства? И что тогда не получилось?
Ноги верзилы дрожали мелкой дрожью, да и сам он всхрапывал так, словно ему сдавливали горло, а не мне
И еще почему-то он остро пах потом, страхом и мочой. Я брезгливо перевел взгляд вниз на его спортивные штаны, и заметил, как на них расплывается мокрое пятно. С ним явно что-то не так, но мне сейчас было совсем не до него — сам едва дышал.
Я прижался воспаленным лбом к холодной бледной штукатурке стены. Одновременно хотелось многого: пить — хоть понятно, что передавленная болезненная трахея не пропустит в себя даже маленького глотка воды.
Вдохнуть полной грудью — тут тоже не все получалось, хоть я и старался изо всех сил. Грудь у меня так и ходила, только надышаться я не мог — то ли воздух был какой-то не такой, то ли легкие перестали усваивать кислород.
Еще очень хотелось вытереть пот, который заливал глаза. Но и это не удавалось, как только его стирал, он выступал снова и снова. Ломило в висках, бешено стучало сердце, и от его стука в ушах стоял такой гул, словно я находился в туннеле, по которому беспрерывно шли поезда.
А еще хотелось посмотреть, что с верзилой и понять, почему он меня все еще не убил. Это во мне говорил инстинкт самосохранения, он требовал, чтобы я сначала разобрался с угрозой, а только потом приводил себя в нормальное состояние.
Я кое-как отдышался, вытер пот со лба, протер глаза и посмотрел на верзилу более внимательно.
Мне не понравилось, как он лежит. Живые так лежать не могут, да и рот открыт так, что видны коронки из желтого металла на коренных зубах, которые вставляют только в зонах. Какой-то сплав алюминия, по- моему, Рондолевые…
Теперь я смог рассмотреть и татуировки, нанесенные по всему телу. Церквушка с пятью куполами, колючий вьюн с сердечками, в каждое из которых вписано женское имя. Перстни на пальцах и имя — «Толя».
А потом мне удалось прочитать в неровном и в то же время слепящем свете надпись на закрытых веках.
«Не тревожь, они устали».
Из всего увиденного я понял, что верзила мертв. Нет, не так — это не правильно, он все еще умирал. Его еще можно было спасти, если поблизости окажется врач. Трахея под небритой бледной кожей была сломана, вогнана сильным ударом внутрь, и теперь перекрывала горло так, что верзила не мог дышать.
Кто-то его убил…
Я не мог это сделать, мне не хватило бы силы, да и размаха для такого удара. Если только не ударил локтем. Но как я мог это сделать, если на моем горле находились его руки, а я под ним?
К тому же, я не собирался с ним драться, а просто умирал, не оказывая никакого сопротивления. Мне даже сны снились — видения от недостатка кислорода.
…Голова живет и после того, как тебя уже больше нет. Воину могут отрубить голову, но это еще не означает, что настал его ко-нец. Если воинственный дух его силен, он может проявить себя и после того, как потеряет голову.
Храбрость воина памят-на достаточно долго, чтобы нанести ущерб и даже после того, как его обезглавили…
Так написано в кодексе самураев.
Если древние воины были способны убивать уже мертвыми, то почему мы не можем быть на это способны? За многие века люди не настолько сильно изменились. Но мог ли я совершить такое?
Меня душил кашель, я кашлял, задыхался, при этом лихорадочно пытался что-то сообразить.
…Посадили в камеру, а потом в нее подсадили того, кто должен был меня убить.
Было все плохо, а стало еще хуже. Теперь ко всем обвинениям в мой адрес, добавится еще одно убийство, и на этот раз даже не надо искать доказательств. Вот оно тело, а рядом я, в камере никого…
Мог ли уголовник убить себя сам, бросившись гортанью на угол нар? Нет, в такое никто не поверит. Что придумать?
Уголовник лежал, занимая почти все нары. Он был прав с самого начала, для двоих в этой камере слишком мало места.
Один должен обязательно занять место у параши, верзила там сейчас и лежал, суча ногами по фарфору. Но он еще не мертв, его можно спасти. Тогда на мне не будет вины в этой смерти…
Вот та мысль, что я ждал!
И застучал в дверь ногами:
— Помогите, позовите врача. Человеку плохо!
Я услышал чьи-то неспешные шаги, в полотне двери открылось небольшое окошко. Милиционер внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на дергающегося в агонии верзилу.
— Чего орешь?
— Этот человек умирает — произнес я каким-то извиняющимся тоном. — Если вы сейчас не вызовете ему врача, то он умрет через пару минут.
Как умрет? — не поверил мне милиционер. — Что с ним случилось?
— У него трахея перебита, ее разрезать надо, — я чуть было не рассмеялся прямо в это ничего не понимающее лицо. — Такая операция называется трахеотомия. Если ее не сделать через пару минут, мозг умрет. Он дышать не может и задыхается. Спасать надо. Может быть, нож дадите? Я бы попробовал что-то сделать…
— А что у него случилось с этой, как ты ее назвал, трахеей?
— Она сломана, наверно во сне обо что-то ударился. Врача позовете или нож дайте…
— Как он мог удариться? — милиционер нахмурился. — Сколько служу, такое в первый раз вижу.
— Все когда-нибудь происходит в первый раз…
— Он же здоровый был. Да и погоняло у него соответствующее положению — «Мамонт».
А нож я тебе не дам, не положено. Кстати, почему ты сам до сих пор живой?
В этом невинном вопросе скрывался ответ на то, как уголовник оказался со мной в одной камере. Но как
