— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.
— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.
— Зачем?
Но ничего от нее в тот раз не добился.
Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.
Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов бьи на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.
Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня наконец стало доходить, что к чему. Так вот, значит, в чем причина ее, как мне казалось, неосознанного страха перед Саг-Харбором. Когда мы подъезжали к городку, я был уже уверен, что истина у меня в кармане и мне предстоит сейчас встреча с ее братаном, которая — клянусь! — для одного из нас кончится плохо.
Только зря я клялся.
Любовь — это мифомания: измысливаешь на месте реальной женщины нечто романтического толка, даже несчастья выдуманные, о настоящих не подозреваешь. Я измыслил ее, каковой она никогда не являлась. Разве что в детстве. Вот я и говорю: мы любим баб, какими их изначально создал Великий Инкогнито, но жизненные обстоятельства навсегда отдалили их от божественной модели. А как насчет мужиков?
Господи, как бы я мечтал теперь, задним числом, чтобы те мои наивные подозрения оправдались. Увы! Увы мне и всем нам. Зарок на остаток жизни себе, а заодно и читателям — поостеречься с выводами.
7
— Я видела маму, — сказала мне Танюша назавтра после похорон.
Место для утопшей я выбрал живописное и патетичное — кладбище на скале, чудный вид на залив Фанди, чьи волны два месяца носили ее неприкаянный труп. Лене бы понравилось. Как она любила бродить по кладбищам, рассматривать памятники, читать надписи, а я терпеть не мог, отшучивался: «Мы успеем еще здесь побывать, когда присоединимся к большинству человечества». Вспомнил, как представлял прежде ее смерть — в глубокой старости, я давно уже в могиле, и все равно не было горше трагедии в мире. Переживал, помню, дико ее неизбежную, рано или поздно, смерть.
Поставил православный крест с ее именем и моей фамилией. Год рождения, год смерти: двадцать пять лет.
Как подросток каждые пять минут думает о сексе, почти с такой же частотой человек моего возраста возвращается к мыслям о смерти, пусть и сознавая всю праздность, всю бессмыслицу сего занятия. Я бы сказал даже так: чем меньше думаешь о сексе, тем чаще — о смерти. Не только о своей. Помню, в молодости меня приводила в отчаяние мысль о смертности гения: ну ладно я—с этим еще мог смириться» Но Шекспир! Моцарт! О Боже! Даже в редчайших случаях своих избранников, коими, несомненно, являются гении, Бог не делал для них исключения. А когда женился на Лене, она заняла место гения в моих неотступных, навязчивых думах о смерти — такова была изначальная власть этой женщины надо мной. О своей так не думал, относясь покорно и стоически, без буйного разгула воображения. И вот когда она исчезла, я никак не могу вырваться из-под ее власти, продолжая с ужасом представлять ее небытие.
Мадемуазель Юго деликатно оставила меня одного перед деревянным крестом. Нашел ее стоящей у памятника своему соплеменнику со странной надписью; «Last French Commander and Defender ofArcadia. Honour to unsuccesful Valour. He died and was buried among enemies».
— Памятник врагу, — сказала мадемуазель Юго.
— Враг, друг — поди разберись. Вот мы с вами враги, а вроде бы уже сдружились.
Она как-то странно, искоса на меня глянула, но ничего не сказала. А я и вправду немного привязался к этой французской милашке. Вот ведь — даже снилась.
— Вы мне недавно снились, — сказал я.
— Вы мне тоже.
— И пытался вас убить?
Так был поражен совпадению, что сморозил глупость.
— Нет, зачем же! — рассмеялась она и сняла очки, мгновенно превратившись из дотошного следователя в наивную девчушку, а в ее близорукости проглядывала трогательная незащищенность. И добавила:
— Совсем в иной ситуации.
Честно говоря, жаль было с ней расставаться. И еще жалко, что нас ничего с ней не связывает, кроме «плывунчика» и ее подозрений.
Узнал в эту встречу, что мою собеседницу зовут Жаклин. Жаклин Юго. Красиво.
Танюше, понятно, ни словом, вернувшись, не обмолвился о цели моей поездки в Нью-Брансуик.
Зато она мне выложила сразу.
Прошла, наверное, вечность, прежде чем ей ответил.
Не могу сказать, что Танюша пришла из балетной школы, высокопарно названной русскими иммигрантами «Академией искусств имени Михаила Барышникова», возбужденной более чем обычно. Если ее что и возбуждало, то скорее всего нетерпение поделиться со мной новостью. Может быть, следовало все-таки сообщить ей о похоронах?
— Ты ошиблась, — сказал я.
А что мне оставалось?
Будь я стилистом, прошелся бы по рукописи и повычерки— вал, где можно, эту фразу. Это личное мое клише, однако, — свидетельство моей беспомощности перед обстоятельствами. Бывший морской романтик, на суше я становлюсь фаталистом,
Таня воззрилась на меня своими невинно-голубыми, в мать, да так, что мне стало тошно. Но я выдержал ее взгляд, не сморгнув.
— Ты думаешь, я говорю неправду?
— Ты с ней разговаривала? — спросил я, противореча себе.
— Не успела. Когда она заметила, что я ее вижу, сразу отвернулась и скрылась за углом.
— Вот и выходит, что ты ошиблась. Разве она могла, увидев тебя, не заговорить с тобой?
— Она пряталась, — продолжала упрямиться Танюша.
— Почему ты решила, что она пряталась?
