низко пал после всего того, что было в моей жизни, когда малейшая несправедливость или грубое слово, произнесенное каким-нибудь руководителем, резало мне слух, да и не только резало, я готов был кидаться с кулаками на обидчика, защищать не только себя и не только других, я готов был защищать самую идею справедливости. А здесь я робко и выжидательно смотрел на окружающих — какова реакция — или застенчиво глядел в пол или на притихшего Майбутнева, который будто говорил: «А что зробишь?» Я вел свою тихую подловатую игру, полагая, что все то, что делает Шаров, мне крайне необходимо, ибо Шаров это тот единственный человек, который может создать настоящее хозяйство, настоящее изобилие, настоящие условия для производительности труда детей, а следовательно, и для их всестороннего развития. Шаров был тем единственным человеком, который мог примирить мою педагогическую систему с окружающим миром, прежде всего с тем многочисленным руководством, которое опекало нас.
Я это точно тогда понял и взял в расчет, когда приехала комиссия. Комиссия застала нашу дружную семью в трудовом порыве: каждый был на своем месте.
Рябов прибивал портрет Лобачевского к стенке, женщины-воспитатели марселевыми покрывалами койки заправляли, Сашко ящики с макаронами в склад заносил, Волков расписание уроков дописывал. Смола со Злыднем трубы крепили в коридоре, чтобы можно было всякую наглядность на них вешать без гвоздиков, а я отряды формировал, обмундирование с кастеляншей готовил.
Комиссия ходила кучно, ей все нравилось: и улыбки работников, и свежий воздух, и коечки уютные, и столовка, где для них жарился гусь, и Максимыч в белой конфедератке.
А солнце пекло, и лица приезжих краснели. Шаров их в подвал не повел, но нашел место прохладное, куда и были доставлены в ведре бутылки холодные на тот случай, если разрешение будет такое, сюда несла Петровна в тазу огромном гуся жареного, накрытого свежим луком, петрушкой и укропом, закуску принес из подвала Каменюка.
За обедом из наших присутствовал один Шаров, сидевший по правую руку от Омелькина. И когда закуска разместилась на столах, кто-то из комиссии заметил:
— Ну, к такой закуске…
— Не решились мы, — ответил Шаров.
— Несмелый у вас директор, — сказал один из комиссии.
— Для желающих можно, — сказал Шаров и подмигнул Каменюке, который стоял за дверью.
Запотевшие бутылки вызвали восторг, и обед скрасил некоторую неустроенность будущей школы.
— Хоть за столом и неприлично говорить об этом, — сказал районный санитарный врач, — но я рискну. Куда же триста человек в туалет будут ходить?
— Горшки закупили! — сказал Шаров.
— Вы что, с ума посходили? Горшки! — произнесло одно лицо.
— Вы представляете, что у вас будет твориться? — сказало второе лицо.
— Нет, открывать заведение нельзя. Горшки! Такое придумали!
— Значит, государственное дело сорвется?
— Нельзя, чтобы сорвалось.
— А надворные туалеты далеко — двести метров. Взрослому человеку не добежать.
— Не добежать, — подтвердило второе лицо.
— Куда же вы смотрели? — наливаясь краснотой, спросил Омелькин.
— Упустили, — ответил Шаров, хотя все знали, что Шаров каждый день ставил вопрос о туалетах.
Однако ответ понравился комиссии. Лица их потеплели, потому и мягко спросило первое лицо:
— Что же вы намерены делать?
— Продумаем этот вопрос, — ответил Шаров.
— Продумайте и доложите, — сказал Омелькин.
— Нет, вы представьте только, триста человек сидит на горшках! — не унималось первое лицо.
— А какой воздух здесь! — в третий раз уже повторил Омелькин, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Да, воздух здесь удивительный, — поддержало второе лицо, — кузница кислорода, можно сказать.
— А коллектив как?
— Коллектив прекрасный. Справимся, — ответил Шаров.
— Надо будет встретиться с коллективом, — сказал Омелькин.
Шаров снова Каменюке мигнул, и когда тот прокрался к двери, Шаров прошептал:
— Скажи, чтобы никто не расходился и галстуки чтоб не снимали, черти!
Встреча состоялась с коллективом дружеская, краткая, по поводу которой Сашко заметил Рябову:
— Зустрич птахив с комахами?
— А что такое птахи? — спросил громко Рябов. Омелькин повернулся в его сторону. Сашко сказал, обращаясь к начальнику:
— А мы украинский язык тут изучаем. Сашко, вплотную приблизившись к начальнику, что-то сказал ему. Омелькин рассмеялся и похлопал Сашка по плечу.
— У тебя секреты с большим начальством? — с завистью, проговорил Рябов.
— Понимаешь, — сказал Сашко. — Я его поблагодарил. Он мне такое большое дело сделал.
— А что именно?
— У меня коза в прошлом году чуть не сдохла: кормить нечем было. А в этом году еще большая засуха. Вот я и написал Омелькину заявление, чтобы он через интернат выделил полтонны сена.
— Так в интернате нету же сена. Лошади голодные ходят…
— Правильно. Но Омелькин фондами распоряжается. Он мне на заявлении чиркнул: «Шарову! Выделить из фондов интерната…» Вот я его и поблагодарил, а по секрету сказал, что в машину бутылку горилки сунул ему.
— Неужели он берет?
— А как же без этого?! Без этого нельзя сейчас. Только ты никому ни-ни… Да, вот еще что, заявление надо сразу и Шарову написать: «В соответствии с распоряжением Омелькина прошу вас выделить полтонны сена».
Рябов на полчаса исчез, должно быть сочинял заявление и бегал в магазин. Явился он перед самым отъездом комиссии. Рябов отвел Омелькина в сторону. Мы видели, как жестикулировал Рябов, едва не плакал, подсовывал Омелькину какие-то бумажки, и, должно быть, меж ними состоялся такой диалог:
— Никакого сена нет у меня, — говорил Омелькин.
— Дети у меня махонькие. Двое шустриков. Я козу купил. Что ж мне, уезжать отсюда, помрут мои детишки без молочка.
— Что я должен делать?
— А ничего. Только напишите вот здесь резолюцию: «Шарову! Выделить из фондов интерната…»
— А в интернате что, излишки?
— Конечно. Шаров уже выделил некоторым учителям…
И Омелькин написал: «Шарову, выделить, по возможности, полтонны сена…»
Когда гости уехали, Шаров спросил у Рябова:
— Чем это вы Омелькину голову морочили? Рябов расплылся в улыбке:
— Я все как надо оформил, Константин Захарович. Теперь моя козочка будет жить. Вот вам бумажки. — И Рябов выложил Шарову оба заявления.
Шаров прочел. Поднял голову. Снова перечитал заявление. Повертел бумажки в руках. Поглядел на Рябова и тихо спросил:
— Вы в своем уме, Василий Денисович?
— Не понимаю вопроса.
— Вы издеваетесь надо мной?!
