– Так хорошо?
– Да... это хорошо... ах... только продолжай... только не останавливайся...
Я действовала со всей сноровкой до тех пор, пока он снова не выпрямился как флагшток.
– Отец... но преподаватель катехизиса и сам мне кое-что делал... – солгала я. Мне ведь не было никакой разницы. Преподаватель катехизиса или кто другой, ведь о помощнике священника я благоразумно умолчала.
– Ты хочешь, чтобы я тоже это сделал? – спросил он меня.
– Да.
Он обхватил меня за талию, навзничь бросил на постель и тут же погрузил голову между моими ногами. И потом с таким рвением принялся надраивать палубу, что у меня аж дух захватило.
В следующий момент он, однако, прервал это занятия и начал меня сношать. Я не видела большой разницы между вторым и первым, и то и другое было мне любо, поскольку в своём вдохновении я не сдерживалась.
Надо сказать, что в это время у нас сменился жилец, и тот, который поселился нынче, был официантом из кофейни. Он подавал на стол в одном из тех небольших пользующихся дурной славой заведений, которые в народе называли «чеховниками». Он заявлялся домой в три часа ночи, до двенадцати часов дня спал и прямо от нас снова отправлялся на работу.
Это был тощий малый с жёлтым лицом, глубоко сидящими чёрными глазами и пышной причёской шестиугольником, считавшейся в те годы шикарной. И хотя ему уже минуло, вероятно, лет тридцать шесть, над верхней губой у него торчало лишь четыре-шесть жалких волоска, долженствующих означать усы.
Он был мне крайне несимпатичен, и когда в первые дни своего пребывания под нашей крышей он бесцеремонно тронул, было, меня за грудь, я ударила его по руке и отпихнула прочь.
Он косо посмотрел на меня и оставил в покое.
Однако несколько дней спустя, когда я хлопотала на кухне, он неожиданно обхватил меня сзади, прижал к себе и так намял мне грудь, что я испугалась, как бы у меня соски не набухли.
Я с негодованием выворачивалась, изо всех сил брыкалась, и он вынужден был меня отпустить. Однако злобно при этом бросил:
– Ну-ну... барышню можно трогать, только если ты преподаватель катехизиса?
Я потеряла дар речи от изумления. Тем не менее, собралась с мыслями и крикнула ему:
– Заткните пасть, сударь!
– Прекрасно... прекрасно... – ответил он, – вы, стало быть, позволяете сношать себя только человеку духовного звания...
Он, должно быть, прознал всё от жильцов дома. Но я ему не уступила.
– Если вы не угомонитесь... – строго сказала я, – то я заявлю на вас в полицию.
Он пожелтел ещё больше и промолчал. Одеваясь для выхода, он в бешенстве рвал и метал вещи вокруг. Потом гневно нахлобучил шапку, подошёл вплотную ко мне и прошипел:
– Ну, погодите-с... вы угрожаете мне полицией... потаскуха вы этакая... подождите же... вы ещё когда- нибудь умолять меня будете, чтобы я оказал вам честь...
Я гомерически расхохоталась, и он удалился.
Однако он оказался тем, кто смеётся последним.
Случилось это несколько недель спустя. Я мылась, стоя в одной рубашке и нижней юбке. Отец, собиравшийся уходить, попрощался со мной и запустил руку в вырез рубашки, чтобы немного поиграть моей грудью. В эту секунду дверь из кухни быстро распахнулась, и на пороге появился Рудольф – так звали официанта из кофейни. Он никогда ещё не пробуждался в столь неурочный час. Отец моментально отдёрнул от меня руку.
Рудольф невозмутимо произнёс:
– Прошу прощения, не мог бы я сегодня получить завтрак пораньше? Мне нужно в магистрат.
Мы думали, что он ничего не заметил.
Но едва отец удалился из дому, и я перешла в кухню, чтобы сварить кофе Рудольфу, этот субъект ухмыльнулся, глядя на меня, и рассмеялся:
– Отец, стало быть, имеет право играть титьками, а?
– Вы всё лжёте, – покраснев как маков цвет, ответила я.
– Но я ведь хорошо видел, – не отступался он.
– Ничего вы не видели, – воскликнула я, – отец только сказал мне, чтобы я тщательней вымылась.
Он во всё горло расхохотался, подошёл к чану с водой, спокойно вынул на глазах у меня свой хвост и принялся его мыть. Когда я побежала в комнату, он вдогонку мне крикнул:
– Мне тоже следует тщательней вымыться.
Затем он вошёл ко мне и сказал:
– Совершенно верно, мне нужно получше вымыться, ибо не сегодня-завтра фройляйн Пепи будет просить меня, чтобы я её отпечатал.
На сей раз настала моя очередь промолчать.
Проходили недели. Он не смотрел на меня, я не смотрела на него. Мы с отцом развлекались, если и не буквально каждую ночь, то всё же достаточно часто, перепробовав все художества, с какими я уже успела ознакомиться.
То обстоятельство, что мы с отцом вели такую жизнь, позволило мне отдалиться от других, в особенности от мальчишек. Только дважды за минувшее время я посетила господина помощника священника, да и то лишь за тем, чтобы он отпустил мне грехи.
В первый раз я застала у него маленькую девочку лет семи. Он раздел её донага, и она уже с кровати рассмеялась при моём появлении. Помощник священника лизал её, что малышке, безусловно, нравилось. Как я позднее узнала из её собственного рассказа, обычно она предавалась разврату со своим дядей и потом с мясником, имевшим лавку на нашей улице, не вступая, однако, в совокупление. Таким образом, помощник священника с ней тоже не совокуплялся. Из осторожности, как я полагаю, он только «очищал» её, и я пришла как раз вовремя, чтобы усмирить его возбуждённого маленького мирянина в своей камере- одиночке. Для этого мне пришлось забраться к ним на кровать, и помощник священника, продолжая заниматься обрядом очищения, одновременно могучими ударами снимал грехи с меня. Затем он отпустил нас обоих с миром и остался тяжело дышать в одиночестве.
Второй раз я была наедине с ним и могла исповедаться ему в отношениях с отцом.
Он всплеснул руками:
– Теперь ты пропала!
Но я ему больше не верила, я просто подыгрывала ему в комедии и думала только о том, как бы подороже продать ему церемонию отпущения грехов.
– Я буду прилежно приносить покаяние, ваше преподобие, – пообещала я.
– Какое ещё покаяние? – воскликнул он.
Тогда я опустилась на колени, извлекла на свет божий его кропило и принялась так лизать его, что оно заклокотало у него как паровой котёл.
Я затолкнула его пробку в отверстие своей бочки до самой глотки.
Он коснулся моей головы и крикнул:
– Пора!
Я развернулась и подставила ему попку. Пропустив назад между ног руку, я воткнула себе его поршень и заточила так ревностно, что уже мгновение спустя он утратил возможность сдерживать напор, и его вода хлынула.
Но я не оставила его на этом в покое, а потрудившись языком, заставила его хвост встать опять и повторила покаяние второй раз, так что в итоге мы разошлись примирёнными. Мне только пришлось дать торжественное обещание, впредь держаться от отца подальше. Я с чистой совестью сделала это, поскольку знала, что отныне всегда смогу добиться прощения за повторное прегрешение.
Когда время первой бурной страсти прошло, мой отец усвоил привычку регулярно сношать меня спозаранку по воскресеньям, перед тем как встать.
Это, как я знаю сегодня, характерно для всех рабочих, которые сильно устают на неделе, вынуждены ни свет, ни заря каждый день подниматься и потому, как правило, лишь в воскресенье, наконец, выспавшись,
