деньги – там всегда оказывается господин Арельо. Причем все вокруг ломают шеи, а господин Арельо получает деньги! Но они редко залеживаются у Арельо Верома!..
А дуэли! Тут года два назад новонабранные мальчики Толстого Траха спьяну обозвали его варком; так он сказал им, что против варков ничего не имеет, а вот пить в таком возрасте крайне вредно – и через минуту все пиво уже выливалось из распоротых животов. Говорят, ребята с тех пор бросили пить...
Сотник кинул хозяину еще одну монету и направился к худощавому мужчине в вытертом камзоле зеленого бархата, под которым наметанный глаз сразу угадывал кольчугу. У ног его примостился сонный бродячий певец, видимо, в ожидании подачки.
– Господин Вером?
– Да. Чем обязан?..
IV. БОЛЬШОЙ НЕЧЕТ
Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и спустившийся вечер присел рядом, рядом с сухопарым костистым мужчиной, привалившимся к массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и ветер тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших птиц – не звучали здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был еще юным и теплым, совсем-совсем теплым, а люди... Люди, пожалуй, были такими же. Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место...
– Кончай ныть, Гро, – громко бросил кучерявый молодчик, обладатель невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков. – Видишь, дамы наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу – и не с кем будет мне завести незамысловатую беседу!..
– Пусть поет, – вступилась за безразличного Гро одна из упомянутых дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось чрезмерным вздутием ее провинциального бюста.
– У местных через три слова – похабщина, а тут городское, неоплеванное... Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше, чем мечтал ты в сопливом детстве...
Ее тощая подружка, проигрывавшая защитнице и в комплекции, и в красноречии, ограничилась запусканием в перепуганного Слюня кривой обглоданной кости из слезящегося окорока.
Кость описала широкую дугу, и вечер еле успел увернуться. 'Пой, парень, пой!' – шептал вечер, и изрезанные пальцы вновь тронули дрожащие струны...
– А я-то думала! – скривилась толстуха. – Надеялась, мол, мальчики из Города, не эти, козопасы задрипанные... Так нет же, и тут не без ругани!.. – и слезы, большие коровьи слезы пропахали ее оттопыренные щеки. Деликатный Слюнь бросился утешать чувствительную даму и, вероятно, преуспел бы в этом, но споткнулся о молчавшего до сих пор лохматого продубленного хмыря, валявшегося в траве и с истинно хмыриным упорством добивавшегося взаимности от давно опустевшей пузатой бутыли. Посуда возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь воткнулся носом в предмет своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку широкого пояса, или узкой юбки – это как ему, кучерявому Слюню, больше нравится; под аккомпанемент бесстрастного лея и вялые проклятия недвижного хмыря, потерявшего цель в жизни.
– Ненормальные, – подытожила любительница окорока. – Я ж тебе говорила, Нола, разве приличные мальчики полезут в Сай, в дерьме окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, – так с него взятки гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же – пошли, пошли, мол, в чужой руке всегда толще...
Малость проветрившийся хмырь – правда, самую малость – неожиданно сел, заношенная обтерханная хламида распахнулась на узкой, безволосой груди, и толстуха качнулась вперед, окончательно придавив счастливо сопящего Слюня.
– У-дав, – по слогам прочитала она открывшуюся татуировку. – Валяный...
– Вяленый, – поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу. – Очень приятно.
Слюнь выкарабкался из-под завала, и усики его подпрыгивали от удовольствия.
– Ты, Удав, девочек не пугай, а то от имени твоего погода портится!..
– Как – от имени? – толстуха медленно оправлялась от потрясения. – От клички...
– От имени, от имени, – радостно заржал Слюнь. – А кличка у него другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.
– Показать? – равнодушно осведомился Удав.
Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер прошелся между спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные волосы женщин и вернулся к глядящему перед собой Гро, тихонько подпевая и постукивая ветками качающихся деревьев.
– Ладно, Удав, пошли вещи носить, – буркнул, наконец, Слюнь, огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести. – А то Варк заявится, опять характер станет показывать...
Незаметным молниеносным броском Удав уцепил кучерявого за отвороты блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.
– Брыли подбери, – зашипел ощерившийся Удав, методично потряхивая хрипящего парня. – А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем, я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я...
– Правильно, Вяленый, верно жизнь понимаешь, – ровный насмешливый голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая фигура скользнула между валунами, окружавшими компанию. – Потому и взял тебя, на увечье не глядя. А ты, маленький, – запоминай: дважды тебе долг платить. Первым слова оплатишь, за спиной моей сказанные, а второй – за то, что Гро прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи...
Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и ветер побежал за уходящими людьми, подхватывая на лету отголоски тягучей чужой мелодии. Когда приезжие скрылись в сумерках, толстая Нола громко причмокнула губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в широких накидках с капюшонами.
– Ну что, лапа? – тихо спросил подошедший первым.
– Да ерунда, парни, – подняла голову Нола, и голос ее был сух и колюч. – Щенок неопасен, певун их вообще рохля; Удав, конечно, удав, только – вяленый, калека. Вожак – этот да, матерый, его на бабе не купишь...
– Ну и не надо, – накидка распахнулась, и под ней блеснул кольчатый самодельный панцирь. – Матерый,
