после чего мне пришлось бы сидеть с мокрыми брюками рядом с Лейлой... удивительно – смерти я боялся гораздо меньше. И потом: тело у меня на коленях, оплывшее тело с костяными рукоятями в глазницах – тот, с гранатами, смертник, а его напарник, тоже решивший полюбопытствовать, бился в агонии на полу, забрызгивая пассажиров кровью, хлещущей как из зарезанной свиньи; и страшное, чего я боялся, свершилось, а мне почему-то было все равно, и Лейле все равно – она даже всхлипывать перестала и только зажала рот ладонью.
Смерть террористов каким-то образом была связана с девчонкой, укравшей из музея меч, мой Гвениль, наш Гвениль – чтобы сломать его у нас на глазах!
Убить!
Убить подлую тварь!..
– Дядя Фаршедвард! Ой, как здорово! А мы ищем, ищем... хоть кого-то! – темно ведь на улице! И в мектебе света нет...
Детский вопль приводит меня в чувство.
– Валих?! Господи, как же я забыл...
Тени мечутся по стенам, низкорослый мальчишка вихрем врывается в учительскую и с разбегу повисает на вставшем хайль-баши – обезьянка на баобабе, паучок на скале, шестиклассник Валих Али-бей на мушерифе Фаршедварде Али-бее. Следом, прижимаясь друг к другу, робко входят еще двое. Я узнаю их, хотя блики от коптящих фитильков раскрашивают детские лица в маски демонов с побережья Муала. Близняшки бар-Ханани, брат и сестра, дети заместителя шахрадара Оразма, одноклассники Неспящего Красавца Валиха и...
– Ой, Валих!
И Сунджан ар-Рави – забытая всеми дочка нахального бородача – выскакивает из угла, где до сих пор беззвучно всхлипывала, и принимается хлопать в ладоши. Да, конечно, радость – знакомое лицо, теперь все будет в порядке...
Как жаль, что я давно вырос.
Из детства.
– Вам не кажется, господа, – старший Али-бей прижимает к себе мальчишку так, словно кто-то собирается отобрать его у мушерифа, – что нам невредно бы оглядеться по сторонам. Возможно, в мектебе есть еще кто-нибудь... живой. Кроме того...
Я знаю, что он сейчас скажет.
Утро вечера мудренее.
Почему-то я в этом не уверен.
9. СТАРУХА
– Затепли свечечку, гостенек... Я ведь видела – ты огарочек-то прихватил, озаботился!.. все веселее, при живом огне, а то сидим, как в могиле, мать-тьму радуем! Спички есть? Или огниво?
– Есть, госпожа Бобовай. Зажигалка.
– Госпожа?.. плюнь, гостенек. Зови по-доброму, по-соседски – дура старая... Что морду воротишь? Не нравится? И мне не нравится, так что поделаешь, если и старая, и дура – захотелось правнучку в люди пристроить!.. дура и дура. А язык запнется, так зови бабушкой. Я как услышу – сразу помолодею. И впрямь я тебе в бабки гожусь, с какой стороны ни возьми... ох, времечко-беремечко, не за что бабку взять, хоть с той стороны, хоть с этой!
– Шутите, госпожа Бобовай?
– Нет, проповедь читаю. Самое время для проповедей, краше и не придумать! Жарко тут у них, духотища, расстегнусь я маленько... небось, постыдишься бабку насильничать, а, гостенек? Худыш тебя потом за бабку вверх корнем в землю посадит, он горазд сажать, мой Худыш-Фаршедвардик! Помню: не успели от груди отлучить, как уже в песке ковыряется – тычет в ямку сучком тутовника, сажаю, говорит... до сих пор сажает, ждет, небось – чинары из хануриков вырастут! Заболтала я тебя, гостенек? – ты уж прости старую!
– Ничего, госпожа Бо... бабушка. Мне и самому не спится. Только давайте потише, а то девочка проснется.
– Плохо ты ее знаешь, гостенек, ой, плохо – с детства строптива, что хочет, то и делает! Захочет – проснется, а не захочет – хоть пушки выставляй и залпом, залпом... Ума не приложу, в кого такая? А ты глаз не отводи, так прямо и говори, по-солдатски: в вас, бабушка, в вас, голубушка! Ты говори, а я кивать стану. Навроде болванчика из вэйского фарфора, только те все больше «нет» кивают, а я буду вроде как «да»... Против правды рожном переть несподручно. Папаша-то ее хренов смылся, не успело девке полгода стукнуть – говорят, после аж в Мэйлане объявлялся, телеграмма от него пришла, на десятилетие дочки... вспомнил, пес, утешил! А я думаю: беда у него случилась, вот он и откупался, от судьбы, телеграммой откупался, добром вынужденным... пес, он и есть пес. Надеюсь, сдох уже, под забором. А мамашу, внученьку мою, доктора прямо на столе зарезали. Живот у ней прихватило, вот лекаря и постарались – дежурство-то ночное, а ночь праздничная выпала, руки дрожат после чарки-другой... Ладно, что я тебе все о горе- злосчастье?! Давай о хорошем, гостенек?
– Давайте, бабушка. Только и вы уж тогда не обессудьте: бросайте «гостенька», зовите по имени. Знаете ведь – Карен я...
– Ладно, Каренчик, считай, по рукам ударили. Но и гостеньком через раз обзову – ты бровей не хмурь, в мои лета слова привычные бросать опасно. Брошу, потом не подберу. Да и приятно: в кои-то веки у старухи гость объявился, гость-гостенек, значит, не зря небо копчу! Спасибо Худышу, расстарался, направил в наш тупичок!..
– А он вам родственник, господин Али-бей, или просто знакомый?
– Родич, Каренчик, самый что ни на есть родич. Молочный. Говорила ж тебе: от груди, мол, отлучила... кормилица я его, Худыша. Молочная в те поры была, что твоя корова! Сцеживалась почем зря; впрочем, наши бабьи тяготы не солдату в уши пихать! Видать, с моего молочка-то и разнесло Фаршедвардика, гора
