– Я тебе, сволочь, яйца оторву, – говорит белому, как простыня, Исфизару мушериф Али-бей, и я соображаю, что раньше никогда не слышал от Валихова дяди грубого слова. – Когда мы выберемся отсюда, я тебе оторву яйца. Сперва левое, потом – правое. И ты, мразь, станешь прежним. Понял?
Али-бей говорит «КОГДА мы выберемся отсюда», а не «если»; озноб пугается гулкого рыка мушерифа – и отпускает меня, прячась в угол.
– Ты понял? – тихо переспрашивает хайль-баши.
– Понял, – отвечает покладистый надим.
И по его глазам видно, что он действительно понял.
Когда последствия переполоха, учиненного господином Али-беем, были ликвидированы, а страдающие гулямы устали кряхтеть и потирать ушибленные части тел – Улиткины Рожки прекратил тискать кафедру и робко предложил продолжить заседание.
Предложение было принято единогласно – в смысле, что прозвучал всего один голос.
– Валяй, дегенерат, – бросил Большой Равиль.
– Итак, господа, – в горле Исфизара билась пойманная бабочка, и звук получался трепещущим, срывающимся, как если бы Улиткины Рожки был астматиком, – я рассказал вам все, что знаю сам. Вы можете теперь отрывать мне яйца или не отрывать, отложив эту приятную процедуру на потом – только, ради всего святого, не спрашивайте меня о финансировании мектеба или о правительственных структурах, находящихся в курсе эксперимента. За внешние контакты отвечал непосредственно хаким-эмир, а он, увы, ничего вам сейчас ответить не сможет. И я – не смогу.
– Вы забыли про... девочку, – вежливо напоминает Кадаль. – Она что, тоже концентратор?
– Слабо сказано. Правнучка досточтимой Бобовай – концентратор уникальной, предельной на данной стадии силы. Господа, вы забыли, наверное, но если бы время шло обычным порядком – то мы бы с вами сегодня ночью праздновали Ноуруз, Новый Год! Весеннее равноденствие, господа! Пять тысяч девятьсот девяносто восьмой год от сотворения мира! И осмелюсь заметить: именно эта девочка, которая сейчас сверкает на меня глазищами из-за лезвия ржавой сабли («Меча», – машинально поправляю я, но надим меня не слышит), именно она и является концентратором надвигающегося года! Всего года, господа! В некотором смысле, она и есть субъективный Новый Год – правда, мы больше привыкли представлять его в виде улыбающегося мальчишки, а не хмурой вооруженной девочки...
Исфизар разводит руками и подводит итог:
– Теперь вы понимаете, господа, как нам было важно заполучить в мектеб правнучку досточтимой Бобовай?!
Мы понимаем.
Вспоминая обстоятельства, туманной пеленой окружившие нас со всех сторон, мы понимаем.
Здравствуй, здравствуй, Ноуруз...
– И что же ты предлагаешь?
Это снова Равиль.
Глаза надима Исфизара на миг становятся стеклянными, и Улиткины Рожки произносит всего три слова.
– Убить подлую тварь, – отчеканивает надим.
Тишина.
Тишина бродит по залу, ласково поглаживая нас по затылкам, и от этого прикосновения волосы становятся дыбом, словно тишина приходится ознобу родной сестрой, или и того хуже – матерью.
– Во время беспамятства, – извиняющимся тоном добавляет надим, – мне было видение. Не знаю, как вам, а мне – было. Вдаваться в детали совершенно ни к чему, но меня совершенно однозначно подталкивали к такому решению. Иными словами, создавали необходимую психологическую установку – ненависть к девочке, ненависть животную, физиологическую, которая просто обязана в определенный момент сдетонировать. Полагаю, я не единственный, кого посетили соответствующие видения?
Я смотрю в пол.
Корявая паркетина, вскрытая лаком; два сучка напоминают... что?
Нет, он не единственный.
...паленые ремни лопнули от чудовищного рывка, а белая грива волос разметалась бураном через всю кибитку, из угла до колоды.
И двуручный меч завыл зимней пургой, оказавшись в обгоревших до кости руках.
«Тварь, – полыхнуло белым вдоль искалеченного клинка, – тварь, змея... сколопендра...»
Нет, он не единственный, – подтверждает беспристрастная тишина.
– Итак, господа? Ну же, не стесняйтесь! Мне, например, кажется, что нас заперли здесь с одной- единственной целью, и иного способа получить свободу у нас нет. Разве что посетовать на мироздание и сдохнуть от жары или голода...
– Дядя, я есть хочу, – тоненько сообщает Валих, шмыгая носом.
– И я, – эхом отзывается дочка бородача, которой вторят близняшки бар-Ханани.
«И я», – молчу я.
Хайль-баши сопит, затем треплет племянника по затылку и поднимается.
К счастью, на этот раз спокойно, не выворачивая кресел с корнем.
