Закончив, я посмотрел туда, где все это время сидел Кос – и обнаружил, что ан-Танья под дувалом отсутствует. Впрочем, как тут же выяснилось, отсутствовал он только под дувалом. А во всех остальных местах двора Кос присутствовал – причем, по-моему, во всех местах сразу. Ан-Танья творил что-то невероятное, став удивительно похожим на моего собственного дедушку – ну просто зависть брала, до чего ловко, хотя и не совсем привычно для моего взгляда, он орудовал почти неразличимым из-за скорости и скудного освещения эстоком!
Через мгновение я заметил, что во второй руке Коса со свистом вертится Сай Второй. Оставалось только диву даваться, как быстро наши бывшие дворецкие сумели найти общий язык с этим неприятным трехрогим нахалом!..
А потом Кос закончил свою невообразимую импровизацию, крутнул напоследок Сая, взвизгнувшего от удовольствия – и оказался напротив меня с двумя клинками в руках. Я посмотрел на ан-Танью, сделав чрезвычайно серьезное выражение лица, и мы подчеркнуто церемонно поклонились друг другу.
Поклонились, выпрямились и... застыли. Потому что я – Единорог-Я или Я-Единорог?.. неважно! – потому что мы видели, понимали, чувствовали – сейчас двигаться нельзя. Вот мы и стояли, а мгновения растягивались, сливались, их уже нельзя было отличить одно от другого – и никто не смог бы определить, когда именно моя передняя нога поползла чуть в сторону, и слегка изменился наклон Дан Гьена, а Дзюттэ приподнялся вверх самую малость...
Мы не осознавали этого. Просто Я-Единорог-Дзюттэ чуть-чуть изменился – и в ответ, уловив это, начал меняться Кос-Заррахид-Сай, но промедлил, и тогда мы поняли-увидели-почувствовали, что теперь – можно.
Можно.
Во имя Ушастого демона У, как же это было здорово! Не было врага, не было язвительного Дзюттэ и противного Сая, не было злобы, и ненависти не было – была Беседа, Беседа Людей и Блистающих, и все в ней были равны, и думать было некогда, ненавидеть некогда, и лишь где-то на самой окраине сознания пульсировало удивленное восхищение...
Вот как это было.
А слова – это такая бесполезная вещь... бесполезная, но, к сожалению, необходимая.
– Смотрю я на вас, молодые господа, и давно уже, надо заметить, смотрю, давно-давненько и пристально-пристально смотрю, в оба глаза и... так о чем это я? Ах да... – смотрю я на вас, молодые господа, и прям-таки сердце радуется...
Ну понятное дело, это была неугомонная Матушка Ци! Я остановился на половине фразы, переводя дух, и мысленно еще раз обозвал ее «старой любопытной урючиной». Даже если это и было невежливо. А подсматривать за людьми по ночам (да хоть бы и днем!) вежливо?! И откуда она взялась на нашу голову?
Тем временем Матушка Ци соизволила подойти поближе. В руках у нее был все тот же странный предмет, виденный нами в харчевне и по-прежнему аккуратно замотанный в тряпки.
– Сколько на белом свете живу, – продолжала меж тем старуха, – отродясь такой изысканной Беседы не видела! Даже самой захотелось молодость вспомнить, кости старые поразмять! Не соблаговолит ли кто из молодых господ снизойти к старушке, по-Беседовать с ней по-свойски?.. а то бессонница бабку вконец замучила...
Мы с Косом переглянулись. Было совершенно ясно, что просто так старуха от нас не отвяжется. Да и вообще – отказывать женщине, предлагающей Беседу... неловко как-то.
Кос чуть заметно кивнул и выступил вперед.
– Отчего же? – проникновенно сказал ан-Танья, склоняя голову. – Я с огромным удовольствием по- Беседую с вами, Матушка Ци.
– Вот и спасибо, молодой господин, – мигом засуетилась старуха, – вот уж спасибо так спасибо, всем спасибам спасибо, вы только обождите минуточку, я сейчас...
И принялась с изрядным проворством разматывать тряпки, под которыми скрывался ее загадочный Блистающий.
Он являлся нашему взору по частям. Одно было несомненным – длинное древко в рост Матушки Ци. Зато все остальное... Сперва от тряпок очистилось лопатообразное лезвие со скругленными краями – и я тут же вспомнил детские сказки о песчаной ведьме-алмасты, любившей на таких вот лопатах сажать в тандыр непослушных мальчиков Косиков. Так сказать, для запекания в чуреках. Потом на другом конце древка обнаружился полумесяц с торчащими вверх рогами. Ну и довершали все это многочисленные колокольчики- бубенчики, кисточки и ленточки, прикрепленные к этому чуду со всех сторон.
Это было не оружие, а, скорей, со-оружение. Посох, топор, алебарда, рогатина, двузубец и ритуальный символ одновременно. Я косо усмехнулся и ощутил странную дрожь Единорога.
– Кто это? – спросил я, поглаживая стальными пальцами рукоять своего меча.
– Это Чань-бо, – вместо Единорога ответил Дзюттэ. – А ну-ка, не будем лишний раз выставляться...
И чуть ли не сам полез ко мне за пояс, но позади, со спины, а я, уж не знаю зачем, постарался держаться к загадочному посоху лицом.
– Это Чань-бо, Чэн, – тихо сказал-подумал Единорог.
– Кто-кто?
Единорог повторил мой вопрос вслух – видимо, для Обломка. Зачем он это сделал – я не понял, да и не очень-то стремился понять.
– Слушай, Единорог, – обидно скрежетнул из-за моей спины Дзюттэ, – оказывается, твой мэйланьский придурок... то бишь Придаток не знает, кто такие Чань-бо! Чему их в Мэйлане только учат! Я, кабирец, и то...
– Во-первых, теперь уже не «мой», а «наш», – раздельно и отчетливо прозвенел Единорог, и Дзюттэ примолк. – Наш, и не Придаток, а человек. Во-вторых, Чэн родился и вырос в Кабире, и в Мэйлане никогда не был – как его отец и дед. И в-третьих, не забывайся, Дзю...
