Всякий приезжий купец или лазутчик (что нередко совмещалось) непременно обращал внимание в первую очередь на то, что практически все жители эмирата и дружественных земель чуть ли не помешаны на умении владеть оружием, отдавая этому большую часть свободного времени. Не только в столице или других крупных городах – повсеместно пять-шесть раз в год обязательно проводились крупные турниры, каждый месяц происходило какое-нибудь воинское празднество, и даже подростки из крестьянских семей ежедневно упражнялись во владении копьем, ножом или боевым серпом под строгим надзором седобородого патриарха.
Надо быть не правителем, а самоубийцей, чтобы рискнуть напасть на обширную и могущественную державу, все население которой – включая стариков, женщин и детей – состоит из профессиональных воинов!
Все видели купцы, все слышали лазутчики, да не все понимали и те, и другие – потому что именно тогда, в последние годы жизни аль-Мутанабби, все чаще в эмирате стали заговаривать об Этике Оружия, создавая по сути новый культ...
(«Очень любопытно! – оживился я, повторяя недавнее восклицание Матушки Ци. – Ведь, согласно нашим преданиям, примерно с этого времени пришла к завершению эпоха Диких Лезвий, и наши предки впервые осознали свою суть, назвавшись Блистающими. Кстати, история самых знатных родов – если отбросить недостоверный вымысел – реально прослеживается тоже с третьего-четвертого десятилетия после взятия Кабира. Вот, значит, как... а она говорит – Этика Оружия! Ладно, слушаем дальше...»)
...Традиция давать оружию личные имена вошла в полную силу. Всякая семья непременно имела фамильное оружие нескольких видов, передавая его по наследству. Лучшие клинки торжественно вручались первородным детям в день их совершеннолетия – но в случае превосходства младших братьев или сестер родовое оружие получали более умелые, не взирая на старшинство.
Оружие становилось символом семьи, знаком рода, и заслужить право ношения фамильной святыни считалось делом чести...
(«Ну да, это же с ИХ точки зрения! А мы говорили, что Блистающие стали заниматься воспитанием и подготовкой Придатков. Опять же церемония Посвящения...»)
Поскольку оружие начали в какой-то степени отождествлять с его носителем, чуть ли не приписывая мечу или трезубцу человеческие качества, то в домах появились специальные оружейные углы и даже залы – с отдельными подставками для каждого меча, стойками для копий, алебард или трезубцев; коврами, где развешивались сабли и кинжалы.
Изготовление оружия становится таинством, уход за ним – ритуалом, обращение с ним – искусством. Фамильный меч клали у колыбели и смертного одра, клинком клялись и воспевали его в песнях; оружие можно было хранить только в специально отведенных для этого местах, и помещали его туда с почетом; сломать клинок, пусть даже и чужой, считалось святотатством, лишающим человека права на уважение в обществе.
Оружие не швыряли, где попало, передавали из рук в руки с почтительным поклоном; при демонстрации его касались лишь шелковым платком или рисовой бумагой...
Символ действительно становился святыней.
Поединки, связанные с решением каких-то споров и могущие завершиться смертельным исходом, начинают считаться противоречащими канону Этики Оружия. Аристократы брезгливо морщат нос – много ли чести выпустить кишки сопернику?! Тем более что все в мире двойственно – а ну как не ты ему, а он тебе?..
Богатые люди начинают нанимать себе так называемых Честехранителей – чтоб те сражались за них в случае решения вопросов чести, когда это уже поединок, а не привычная Беседа. Но поскольку Честехранителями становились в основном крупные мастера, то у них вскоре формируется собственный канон отношений, согласно которому считается несмываемым позором убить или ранить собрата по ремеслу (точнее – по искусству!) – куда большей доблестью, куда более весомым добавлением к чести своей и чести нанимателя объявляется умение лишь наметить точный удар, срезать пуговицу с одежды или прядь волос с головы, распороть пояс и тому подобное.
(Ага, а вот это уже весьма и весьма знакомо!..)
Искусство Честехранителей почти мгновенно входит в моду и вызывает зависть знати и простолюдинов, помешанных на владении оружием; и, как результат – воинские искусства становятся неотъемлемой частью воспитания любого человека.
Не воинское ремесло, а ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО.
И так проходят годы, десятилетия...
Так проходят века.
А для сохранения поражающей силы удара, для соблюдения традиций прошлого, отдельно продумываются и тщательно разрабатываются состязания в рубке предметов: свернутых циновок, кожаных кукол, лозы, жердей и тому подобного...
(«И правильно! Нечего зря Придатков портить – как сказал бы тот же Гвениль... Во-первых, Придаток тоже человек – чего Гвениль никогда не сказал бы – а во-вторых, учишь его, учишь, душу вкладываешь, лет десять-пятнадцать тратишь (а живут Придатки до прискорбного мало, даже самые лучшие) – а тут какой-то неумелый герой рубанул сплеча, и весь труд насмарку! И обидно, и жалко – труда жалко, себя жалко... ну, и Придатка тоже жалко. Правда, Гвениль?»)
Культ Этики Оружия процветает, оружие сопровождает человека от рождения до самой смерти, о нем слагают песни и стихи, им клянутся, за ним ухаживают, как ни за каким другим имуществом...
(«Слышал бы это Дзю! Уж он бы ей выдал... Имущество! Берегут и ухаживают – это хорошо, клянутся и воспевают – еще лучше, а вот в остальном... сама она – имущество! Впрочем, если бы Придатки услышали мнение Блистающих о себе... Ох, стоим мы друг друга!..»)
Формируется как бы новый способ общения при помощи оружия – например, язык меча. Поднятый меч в одном случае означает приветствие, в другом – вызов (именно вызов, а не приглашение!) на Беседу; опущенный или вкладываемый в ножны особым образом меч – признание поражения; в чужом доме не принято держать меч при себе, потому что это иногда трактуется как неуважение к хозяевам (исключение делается лишь для родственников и близких друзей, да и то не для всех); меч при разговоре полагается класть с правой стороны от себя и рукоятью к себе, а не вперед; резкое задвигание меча в ножны, когда он звякает о устье ножен, может оскорбить собеседника...
